Михаил Чернолусский - Фаэтон

Ефрем лежал на полу с раскрытыми глазами. Он понял: пока не переберет в памяти все события дня — не уснет. Тревожил еще и Асин концерт. Чудеса в решете, и только: Ася призналась, что в самом деле прошлым летом сочинила эту музыку, но как ее узнали? Выходит, опять пронюхали умные машины?

— Чудеса в решете, — шептал, ворочаясь, Ефрем. Его тревожил повышенный интерес к Асе. Опять приходила на ум мысль, что девчонка странновата. Правда, он уже меньше в это верит. Но главное — беды бы не случилось. Надо действовать, выбираться домой, на Брянщину, в родной колхоз, а в голове у Ефрема пока что никакого плана не складывается. Много неясного. Главный начальник ПРПП только еще больше мутил воду. Он сказал, что завтра мэр города приглашает в гости Ефрема и Асю и что, следовательно, Ефрем и Ася должны как следует приготовиться к визиту.

— Мыться, переодеваться? — съязвил Ефрем.

— Это само собой, — улыбнулся главнач. — Но есть и поважнее проблемы. Дело в том, что я должен оформить пропуска, а машина вам выдала такую фамилию, что рука ее не пишет.

— Какую фамилию?

— Вы забыли уже? Бунтарь.

— Хорошая фамилия, — рассмеялся Ефрем.

— Смешной вы человек. Скажу вам откровенно: с такой фамилией легко угодить за решетку.

— И у вас водятся решетки?

— А как прикажете охранять городские порядки? Ефрем только махнул головой в ответ. Он не любил философствовать с начальством.

— Но есть, однако, выход, — продолжал главнач. — Данной мне властью могу заменить вам фамилию. Вы согласны на замену?

— Валяйте. — Тут Ефрем впервые понял, отчего лицо главнача кажется весьма значительным. У него были не собственные, а наклеенные белые баки, даже не белые, а иссиня-белые, излучающие легкий фосфорический свет. Ефрему вспомнился «Огонек», который он однажды листал в районной парикмахерской, куда зашел укоротить волосы. В журнале был напечатан портрет то ли американского, то ли английского киноактера с густыми белыми бакенбардами. «Кто с кого скопировал?» — подумал Ефрем, хотя вовсе не был уверен, что город, в котором они оказались, находится на земле и вообще, что все сейчас с ними происходящее — это явь, а не сон или даже «фокус-покус», как говорит у них в Забаре ребятня.

Между тем беседа продолжалась. Главнач, нацеливая свет от своих иссиня-белых баков в глаза Ефрема, говорил:

— Предлагаю компромиссное решение: не Бунтарь, а Реформатор. Ефрем Реформатор. А через три месяца, как вам известно, вы получите сословную приставку, и вовсе будет замечательно?

— Какую? — спросил Ефрем.

— Сейчас не могу вам сказать. Сословную приставку назначает мэр города в зависимости от имущественного ценза граждан.

— Ясно. Капитал надо иметь.

— Совершенно справедливо. Либо капитал, либо власть.

— Но я же колхозник…

— Совершенно справедливо. У вас компьютерные мозги, дорогой наш гость. Вы далеко пойдете.

— Дальше вроде некуда, — пошутил Ефрем. — Выше не пустят.

Главнач помрачнел.

— Если вы имеете в виду повелителя пустыни, то разговоры на эту тему у нас запрещены.

— Режим у вас суровый, — усмехнулся Ефрем.

— Да… Итак, вы согласны с моим предложением? Меняем фамилию?

— Да хоть горшком назовите, только домой отпустите…

Потом они еще долго беседовали, и в ходе беседы Ефрем смекнул, что надо пообещать взятку, и сказал, что если он в Желтом Дьяволе разбогатеет, то не забудет о своём покровителе.

Начальник ПРПП после этих слов откровенно подобрел и стал вдруг рассказывать о бакенбардах. Оказалось, что право приклеивать себе бакенбарды имеют далеко не все. Простые смертные носят полосы на костюмах: дети — белые, люди в расцвете сил — красные, а пожилые и старики — черные. Богачи и чиновники его же ранга и выше наклеивают светоизлучающие баки, а мэр со своими ближайшими помощниками наклеивают и ресницы. Ефрем спросил про бороды. Главнач улыбнулся и сказал, что бороды разрешены только молодым как мера поощрения, но в отдельных случаях можно будет договориться. Ефрем понял, что речь опять идет о взятке, и покачал головой, как говорится, где порядки, там и взятки.

Но, пожалуй, больше всего времени в разговоре главнач уделил расспросам про Асю. Беда в том, что Ефрем так и не смог допытаться, почему Асей заинтересовались в городе. Обеспокоенный этим интересом, он решил назваться родным Асиным дядей. И сразу понял, что правильно поступил: в Асином пропуске было отмечено, что она племянница Ефрема Реформатора. Впервые упомянуто было и о Фаэтоне. Выходило: Фаэтона нет, а фаэтонцы живут здесь, в сопредельном с Землей и невидимом землянам пространстве.

Сейчас Ефрем, ворочаясь на своей жесткой постели, думал о том, что утром надо обязательно предупредить Асю, чтоб она где-либо не ляпнула, что это неправда.

От забот, от мыслей распухала голова. Ефрем чувствовал, что хочет спать, а уснуть не мог. Свет неоновых реклам, которые не гасли даже ночью, его раздражал, и он решил лечь головой к окну. Переложил подушку, лег, и стало вроде легче — без чужого неба в глазах.

Уже засыпая, вспомнил про Людмилу Петровну. Вечером, вернувшись с ПРПП, он вошел к ней без стука и увидел ее полураздетую. Она вскрикнула, быстро набросила на себя халат. Он извинился, думая о том, что это, оказывается, еще совсем нестарая женщина. И сейчас вдруг ему подумалось, что зря он не записал Петровну своей женой, мало ли что может случиться в этом проклятом городе.

Во сне Ефрему явилась его родная Забара и первая его невеста Марийка, которая погибла в войну в неволе у фашистов. Он и Марийка шли по узкой тропке через ржаное поле. Он следом за ней. Он чувствовал тепло ее плеч и шептал, не отставая: «Оглянись, Марийка, оглянись!» Она не оглядывалась. Потом тихо сказала: «Лицо у меня старое, Ефремушко. Не надо смотреть на мое лицо». — «Пусть старое, пусть. Оглянись!» — настаивал Ефрем и плакал в радости, что они рядом.

Проснувшись, Ефрем почувствовал слезы на глазах. И тогда снова закрыл их, чтоб продолжился сладкий сон.

Но больше в эту ночь ему уже не спалось.

Ночью проснулся и Маратик, а за ним и Ася. Маратик плакал, ему было страшно.

Людмила Петровна зажгла свет и принялась детей успокаивать. Ей и самой не спалось, все думала — что же дальше, как вырваться из этого кошмара.

Маратик попросил рассказать сказку.

Людмила Петровна вспомнила одну легенду про птиц, которую случайно прочла уже и не помнит в каком журнале. Поправив на Маратике одеяло, она стала рассказывать, тяжело вздыхая. Вздыхала она и потому что в легенде говорилось о родине.

«Никто не знает, — начала Людмила Петровна, — сколько веков прошло с тех давних-предавних времен. Известно только, что тогда не было ни городов, ни сел. Люди занимались охотой и жили в пещерах. И было тогда три царства: водяное, земное и небесное. В воде царствовала рыба, на земле царствовал человек, а в небе никто, потому что птиц не было.