Кристина Тарасова - Карамель

Я опять смотрю себе под ноги — пустота. Мы так высоко… Мы подчинили себе природу. Мы — Боги. Мы — Создатели.

— Верни книгу на место, Карамель, — вдруг говорит отец, и тембр его голоса схож со звуком ударившейся бутылки об пол — полой и хлесткой; звон, осколки.

Я оборачиваюсь на него и вижу хмурый взгляд, приземлившийся в стол. Но отец сердится не на меня… На работу. Его так раздражают все эти глупцы, которые пытаются свергнуть людей с поверхности — чудаки! Однажды их предки сами отказались нам помогать — и сейчас они что-то заявляют о своих правах?

— По правой стене от двери, третий шкаф от окна, пятая полка снизу, — шепчет отец, бросая каждую часть предложения мне по отдельности.

— Вместо того, чтобы работать, ты подсчитываешь свою коллекцию? — язвительно отвечаю я и высчитываю место, про которое говорит отец.

Он прав — взятая мною книга оттуда. Все они выстроены по росту, и сейчас там не хватает средней по объему книжицы, чуть выше предыдущей и чуть ниже следующей.

— Когда короеды потихоньку грызут твою коллекцию — грех за ней не следить.

Я оставлю слова отца без ответа, молчу и опять поворачиваюсь к окну. Дома связаны мостами, и картина похожа на паутину, в которой где-то запрятался опаснейший хищник. Он чистит лапы над народцем-мухами, а, когда тот отвлекается, наслаждается жизнью и попадает в ловушку бытия — выпрыгивает и хватает их. Для начала он позволяет им почувствовать себя хозяевами положения. «Мы сбежим! — кричат они. — Мы выберемся! Злой паук отвлекся на кого-то другого!» Но он умен и позволяет им думать так, пока в один из моментов не прыснет ядом. Народец не сразу заметит, что его начали медленно отравлять, и смерть уже неизбежна.

Я не могу понять, кто-то над нами был этим пауком, а мы мошками, или же мы — самые властные существа?

— Я хочу паука, — говорю я, продолжая осматривать городскую паутину.

— Скоро твой день рождения, — отец потирает лоб — его худой силуэт отражается в чистом стекле и перебивается несколькими бликами от бледной подсветки на участке нашего дома.

Он хочет что-то сделать, но недолго противится самому себе. Наконец, не стерпев, подползает рукой под стол в одну из стоящих там коробок и достает виски. Два бокала выплывают следом.

Почему я задумываюсь над этим уродством, почему задумываюсь над вопросами совершенства? Мы — люди с поверхности! Мы — самые сильные и Мы — самый приспособленный вид.

Отец наполняет бокалы, один немного меньше другого, и протягивает его мне. Я оборачиваюсь и принимаю напиток.

— На следующей неделе нас навестят несколько корреспондентов, — вяло произносит мужчина. — Они хотят, чтобы ты повторила свою речь для рекламы и дала небольшое интервью.

— Журнал, новости? — спрашиваю я и делаю маленький глоток.

Я недолго держу алкоголь во рту, даю расплыться ему по языку, преодолеваю горький привкус, какой преодолевают все жители на поверхности, независимо от их положения и материального состояния, и пропускаю по горлу. Оно обжигает меня, и я задерживаю дыхание.

Отец залпом выпивает весь бокал, встряхивает плечами и встает, оказывается рядом со мной и тоже смотрит на город.

— Новости для главного канала, — отвечает он. — Будь на высоте.

— Как всегда, — подхватываю я и болтаю бокал в руке, чтобы оранжевая жидкость встряхнулась и убрала осадок со дна.

— Как всегда, — соглашается отец, и острый нос его поднимается еще выше — глаза перебегают со здания управляющих на серое небо. Он недолго смотрит и хмурится, затем вздрагивает — плечами — и просит меня. — Матери — ни слова.

Я киваю ему.

Она против выпивки — говорит, что алкоголь разрушает молодой мозг и губит тех, кто старше. В современном человеке остался один порок — тяга к спиртному.

Я отпиваю еще, и горечь приедается; мне начинает нравится этот вкус. Первый глоток — всегда пробный и отвратительный, даже если ты уже почти испил всю бутыль; первый глоток — как первый шаг или первое действие; тебе стоит лишь повторить или свершить второе, и вот это уже твоя обыденность и тебе даже начинает нравится. Так человек привыкает ко всему новому. Когда-то и жизнь поверх былых домов казалось дикостью, а мысль о летающих машинах — безумными речами.

Однако я точно знаю одно: отец брался за бутылку лишь в тех случаях, когда на работе все становилось до ужаса плохо и до отчаяния дурственно.

— Готовят восстание? — интересуюсь я, глядя на дно бокала — осадок медленно парирует и приземляется.

— Люди Острога всерьез думают, что пора бы нам принять их себе.

Я слышу в его голосе явную насмешку, и не могу сама не исказить свой рот подобием улыбки.

Люди даже к говну в сапогах способны привыкнуть, просто кто-то один из сотни вспомнит, что так не делается и начнет подбивать снять сапоги других — стоит уничтожить лишь одного, отняв у него вместе с сапогами ноги, и тогда замолчит еще тысяча и больше бесхребетных и безвольных идиотов. Но поступки наши должны подходить под определения прав человека, рационализма и здравости ума. Так как же мы можем отказать людям, которые вдруг возомнили снять свои сапоги, тогда как их ноги вообще не должны были носить их тела по остаткам земли?

— Перенаселение? — предполагаю я и поднимаю глаза с бокала на отца.

— Именно… — он задумывается, а потом добавляет уверенно: — Так и есть, Карамель. Это всегда принимают.

— Ты думаешь, не устали ли те люди слушать и слышать про возможное перенаселение? — улыбаюсь я, на что получаю легкий взмах головой. — Но ты же не должен думать о тех людях.

— Это моя работа, Карамель.

Вредные испарения начали разъедать основания домов, и все постройки — а поверх старых уцелевших домов мы начали строить небоскребы еще выше — могли рухнуть. Чтобы не дать нашему миру на поверхности развалиться, мы отправили вниз оставшихся недостойных людей. Когда-то они не приняли нашу позицию, и должны были пожалеть об этом — мы оставили их гнить внизу за свою непокорность и неверность нам. Они — наши рабы.

— А, может, вы им прямо заявите, что они недостойны ступать с нами вровень? — предлагаю я, сдерживая улыбку, которая так и норовит вырваться. — Может, скажешь им сам, что они — просто подпорка; старая и гнилая, но хоть какая — способная удержать сваи, на которых растет Новый Мир?

— Не издевайся над ними, Карамель, — усмехается отец. — Завтра собрание, и мне следует лишь выдвинуть отказ на предложения людей из Острога.

Отец наливает себе второй бокал и уже медленнее осушает его.

Мы называем место внизу — Острог. И я много раз слышала, что Острог терпит в себе не только периодическое присутствие разнорабочих, но и людей, живущих на тех уродливых и искаженных крышах и землях.