Юрий Леляков - На пороге Галактики

— Но, вы знаете, мне тут ещё не всё понятно… — рискнул продолжить начатую игру Кламонтов, одновременно пытаясь вспомнить, могло ли на самом деле быть то, что он сейчас услышал. А то он не помнил, но вдруг начал сомневаться… — Я же всё-таки новый методист, и ещё не вполне вошёл в курс дела… ("Нет, но не глупо ли, не делаю ли я ошибки?" — спохватился Кламонтов, но, начав, уже не мог не продолжать.) Но я так понимаю, что университет выпускает ещё и научные, а не только педагогические кадры. А наука в принципе интернациональна… Нет, сам я — не империалист и не янычар, — сразу добавил Кламонтов, — я только хочу уточнить, за что конкретно мы его исключаем?

— Вот именно! Он так и будет вам говорить — что собирался работать в научно-исследовательском институте, а не в школе! Он же — из этих психопатов, уверенных, что они — гении, которые годами штурмуют приёмные комиссии! Средняя школа — это, видите ли, ниже их достоинства, они себя считают птицами высокого полёта! И родственники у таких постоянно куда-то пишут, жалуются, угрожают — а мы совершенно беспомощны перед ними! Ну, что мы можем — пипетками от них отстреливаться, что ли? Куда нам деваться, как мы ему докажем, что в науке он — пустое место? Вот и приняли его наконец с пятого раза, чтобы сам в этом убедился. И вот вам результат: его курсовая работа — чисто реферативная, сборник чужих цитат, не более того. Это работа десятиклассника, а не студента. И вообще, всё, что он может — это вызубрить и оттарабанить на экзамене, а собственных мыслей — никаких. Его ничего не интересует, это зубрила, начётчик, и только. И на лабораторных работах — больше командует другими студентами, чем что-то делает сам. Вот вам и цена всех этих высоких порывов и претензий на гениальность. А у нас — наука практическая, в ней надо уметь работать руками, так что просто ходячий справочник тут не нужен.

— Ну, а… если он станет говорить о том, какие проблемы собирался решать в науке? Или об этом лучше не спрашивать? — вырвалось у Кламонтова уже почти в безумном отчаянии. Вот ведь какого мнения был о нём декан…

— Да, он может вам заявить, что хотел изучать возможность регенерации у высших животных и даже у человека, проблемы возникновения психических расстройств и борьбы с ними, и даже назовёт ещё кое-какие марсианские идеи из научной фантастики, — от этих слов декана сознание Кламонтова будто помутилось, на мгновение: тот знал его сокровенное, о чём Кламонтов никому здесь не рассказывал! — Но я же говорю, что он не понимает: настоящая наука так не делается. Студент должен сначала понять, что сделано в науке до него, а не бросаться сразу на штурм вершин. Хотя до этого, я думаю, разговор у вас вообще не дойдёт. Вы ему просто намекните, что у нас выпускнику присваивается квалификация учителя биологии и химии, и значит, он должен уметь провести в школе урок — в национальной школе, на государственном языке — а вот тогда и спросите, как он намерен обойти эту трудность. А то у нас педагогическая практика стоит в учебном плане, и без неё он просто не получит диплом. Вот и увидите, чего он стоит.

Декан закончил, и настала немая сцена. Молчал и Кламонтов, не представляя, что говорить и делать теперь. Сообразить в несколько секунд, как "обойти эту трудность", он не мог… Так, может быть… наконец просто признаться, что на самом деле он не методист, что он и есть Кламонтов? Но тогда и всё сказанное — относится к нему… И что дальше? Тем более — и непонятно, сколь всерьёз его принимали за экзаменатора, троечника, теперь — за методиста…

— А это ещё что такое? — вдруг раздалось сзади.

Кламонтов обернулся — и увидел не философа, как ожидал, а… настоящего методиста по заочному. Стоя у преподавательского стола, тот недоуменно переворачивал со стороны на сторону большой лист бумаги, по формату соответствующий ведомости. И на этом листе Кламонтов снова увидел свои экзаменаторские записи — но только теперь уже просто по белому фону бумаги, безо всяких граф, да ещё на обороте была скопирована со стены мужского туалета студенческой библиотеки запомнившаяся Кламонтову нецензурная угроза в адрес студентов некоренной национальности, А на столе всё так же веером лежали — но уже рукописные (и тоже его почерком!) те самые "экзаменационные билеты", к тому же прокомпостированные, как автобусные…

— Студенческие шутки. Они, наверно, думают, что это очень остроумно, — ответил декан (уже в плаще и не с метлой, а с портфелем), выходя из аудитории. И методист, зачем-то подхватив со стола все бумаги, последовал за ним — оставив Кламонтова одного, в полном недоумении, и даже — без каких бы то ни было вещественных доказательств случившегося.

— Да как же так? — Кламонтову хотелось кричать, звать кого-то на помощь, чтобы тот объяснил, что происходит — но из груди вырвался только слабый шёпот. — Это просто какой-то театр абсурда! В реальной жизни так не бывает! И что, меня действительно исключают? Или я просто схожу с ума? Или — с кем говорил декан как с методистом? И откуда все эти билеты, зачётки, ведомость, откуда в билетах мой почерк? И вообще, кого мне теперь искать, кому и что доказывать?

А впрочем, что можно было доказать — теперь, когда бредовые бумаги, заполненные его почерком, методист унёс в деканат? А декан — зачётку… И это как раз — доказательства всего, что произошло. Вернее — как бы доказательства и того, чего он не делал (не сам же изготовил эти билеты), но что теперь будет выглядеть как содеянное им — и, как логичнее всего предположить, в умопомешательстве… В самом деле — по каким уж тут начальственным кабинетам ходить, чего добиваться? И кто вообще в здравом уме поверит в эту историю, попробуй он рассказать всё так, как оно было?

— И это, что… конец всей моей учёбы? — вырвалось у Кламонтова уже вслух. — На пятом курсе? В 29 лет?

Какой ужас… И ради такого финала он пять раз поступал сюда… И, инвалид с детства, отдал столько сил и времени изматывающей тупой рутиной работе — ведь учиться заочно и нигде не работать не разрешалось даже инвалиду. И перелопатил такие горы неинтересной и ненужной лично ему информации, готовясь ко всевозможным контрольным работам, зачётам, экзаменам. Чтобы теперь так запросто пошли прахом усилия стольких лет жизни…

И тут словно что-то сорвалось в душе у Кламонтова — и мысли сами собой хлынули неудержимым потоком, уже не очень разбирая, что могло и чего не могло быть наяву. И хотя умом он понимал, что прежде всего надо разобраться в этом — но уже не мог совладать с собой. Вернее — с этим шквалом гнева, горечи, ярости и отчаяния…

Ну, в самом деле — почему? Ведь он — не студент пединститута, который претендует на не положенные ему и не предусмотренные программой послабления! Он — студент университета, куда поступал вовсе не затем, чтобы стать школьным учителем! Поступал — с твёрдым намерением добросовестно пройти всю программу — университетскую, не пединститутскую. И вдруг от него требуется преподавание в национальной школе, на государственном языке… Возможно ли наяву?