Юрий Брайдер - Кристалл памяти (сборник)

Дико, истошно орали немногочисленные, а потому необыкновенно наглые петухи. Вот-вот на улицах должны были появиться первые прохожие.

«Дотащу до ближайшего телефона-автомата, вызову неотложку, его оставлю возле будки, а сам смоюсь», — решил Клещов.

Он до сих пор не мог понять, почему не исполнил задуманного, почему в самый последний момент, когда Борина голова уже свешивалась над пропастью, куда более темной, чем окружавшая их ночь, а по склону обрыва застучали, запрыгали, уносясь к воде, сбитые камешки, в его собственных руках не хватило силы на один-единственный, последний толчок…

То ли кишка тонка оказалась, то ли причиной был сам Боря, тихо и даже как-то спокойно промолвивший вдруг: «Не надо в воду… Боюсь… Лучше здесь добей…» — Кто сейчас разберет. Факт оставался фактом — вместо того чтобы пускать пузыри, Боря, вновь потерявший сознание, трясся сейчас на закорках у Клещова.

До ближайшего телефона было почти полкилометра темных, горбатых переулков. Даже с трехпудовым мешком за плечами преодолеть такое расстояние весьма непросто. А Боря, несмотря на всю свою внешнюю субтильность, весил куда больше.

Телефонная будка встретила их зиянием расколотых стекол. Дверь отсутствовала напрочь, точно так же, как и трубка, вместо которой торчал короткий, разлохмаченный обрывок шнура.

Следующий телефон-автомат находился в километре отсюда, напротив здания милиции.

«Брошу здесь, кто-нибудь подберет, — подумал Клещов. — Тыльной стороной ладони он попытался утереть пот, а вышло — размазал по лицу липкую и холодную чужую кровь. Нет, не брошу! Сдохнет! Не хочу брать грех на душу!»

Он свернул налево в провал тупика, протиснулся в узкую щель между забором и углом трансформаторной будки, протащил за собой тихо постанывающего Борю, на подгибающихся ногах, где шагом, а где рысью пересек пустырь, зимой служивший для окрестных мальчишек катком, а летом футбольным полем, преодолел низкий — по колено — заборчик, чуть-чуть не упал при этом, зацепившись штаниной за гвоздь, по скрипучим мосткам преодолел подготовленную для теплотрассы траншею, разминулся с заспанным гражданином (судя по одежде — железнодорожником), ничем не выразившим свое удивление от такой встречи, треща гравием, обогнул ярко освещенную стройплощадку, нырнул под монументальную кирпичную арку и оказался на задворках областной клинической больницы, возле мрачного здания с замазанными белой краской окнами — не то кухни, не то прачечной, не то прозекторской. Клещов точно помнил, что ночью в этом здании всегда горит свет, а возле двери имеется кнопка звонка.

Несколько облезлых бродячих кошек метнулись прочь от вмерзшей в лед лужи чего-то красновато-бурого, густого и комковатого. Возможно, это был всего лишь прокисший борщ, но на ум Клещову пришли другие, гораздо более мрачные ассоциации. Он кулем свалил Борю на садовую скамейку, поправил его голову, потом, поднявшись на крыльцо, несколько раз позвонил — долго, требовательно — и, услыхав, наконец, за дверью шаркающие шаги и недовольное ворчание, из последних сил бросился наутек.

Постепенно светало. Из мутного промозглого сумрака медленно, словно проявляясь на фотоснимке, проступали очертания деревьев, домов, заборов. Победительница-весна, оставив на время поле боя, полное грязи, мусора и черного льда, уползла куда-то зализывать раны. Ничего живого не было заметно вокруг — ни листика, ни травинки. Только ветер, свежий и томительный ветер ранней весны, ветер перемен, дул и дул над миром.

«Интересно, выдаст меня Борька или нет, — думал Клещов, окольным путем пробираясь к дому. — Наверняка выдаст. Может, все же зря я его не утопил? И мне было бы спокойнее и ему. Лежал бы себе под бережком, не мучился… Бр-р-р, ну и мысли! Мороз по коже. Черт с ним, пусть живет, хоть одна живая душа на свете будет мне чем-то обязана. Но вот из города придется сматываться. Значит так: деньги и новые документы в чемодан, ничего лишнего не брать, дом на замок и сразу на вокзал. Не забыть спустить пса. Основной тайник пока не трону, пусть подождет до лучших времен. Все, хватит корячиться. Завязываю. Сколько той жизни осталось. Коттедж куплю на юге у моря. Обязательно женюсь. Но торопиться не буду. Присмотрюсь сначала. Покажусь врачам. Это в первую очередь. И режим, режим… Господи, и чего я столько лет сам над собой издевался? С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Забыть, забыть, забыть все, что было. Я не знаю, не помню, откуда взялись эти деньги. Достались в наследство. Нашел под забором. Получил премию. Я больше не Клещов. Моя фамилия с этой минуты… как там… тьфу, позабыл!»

Может быть, впервые в жизни он с надеждой думал о наступившем дне. До сих пор все хорошее: покой, роскошь, здоровье, благосклонность женщин — связывалось для него с будущей жизнью, которая обязательно настанет в свой срок (только срок этот, целиком и полностью зависевший от вожделенной суммы, все время отодвигался: сначала сто тысяч, потом — двести пятьдесят, в последнее время — миллион), придет и решит все проблемы, все образует в лучшем виде, расставит на свои места, благословит и утешит, вычеркнет из памяти все тяжкое, постыдное, грязное. Настоящее Клещов терпел, как нудную обузу, как привычное неизбежное зло. Крепко сжав зубы, он изо дня в день тянул, тянул, тянул свое постылое волчье житье, все больше свыкаясь с тем, с чем нормальному человеку свыкнуться невозможно — с вечным страхом, с постоянной опасностью, с неизбежностью худого конца.

«Ну и дурак же я был, — думал он. — Какая разница, миллион или полмиллиона? Всей жизни не хватит истратить! Лишнее раздам. В фонд мира. Или в детские дома. Себе же спокойнее будет. Потом Борю отыщу, когда все успокоится. Пусть со мной живет. Это же надо — из-за паршивых бумажек такого человека чуть не угробил! Сам ведь скоро загнусь! Хуже пса живу. На могиле у матери десять лет не был. Нет, к черту! Будь они прокляты, эти деньги!»

Какие-то бурные разрушительные процессы происходили в душе Клещова. От роившихся в голове горьких, путаных мыслей хотелось самому себе плюнуть в рожу. Лекарство из будущего действовало, хотя Клещов совсем не догадывался об этом. Про пилюлю он уже забыл, Бориных туманных слов об иммунитете не понял, а странный его поступок объяснял очередным психическим вывихом хронического алкоголика.

Он добрался до своей калитки, привычно пошарил рукой, отыскивая щеколду, однако калитка от первого же случайного толчка распахнулась сама собой. Все еще находясь во власти своих невеселых дум, Клещов машинально шагнул вперед, но тут же застыл, словно напоровшись на минное поле.

Город просыпался, рождая много новых звуков: гудели редкие еще машины, хлопали двери подъездов, где-то на проспекте звенел троллейбус — но все это было сравнительно далеко, здесь же предутреннюю тишину нарушали только стук капели, да монотонный шум реки.