Александр Проханов - Человек звезды

Он выскочил на берег и за ним — все неотступное воинство, изрядно поредевшее, но не утратившее порыв наступления. На прибрежном лугу враг сомкнул ряды, выставил вперед метателей огненных дротиков, следом шли те, что бросали колбы с огнем, а в задних рядах поместились стрелки дальнобойных молний. Полчище шло на Николу, окруженное ревущим пламенем, с протуберанцами слепящих огней, с треском и грохотом остроконечных молний.

Никола прочитал молитву: «И да воскреснет Бог, и да расточатся враги его». Раскрыл священную книгу на странице, где лучезарно сияли две греческие буквы «Альфа» и «Омега». Книга, как волшебный прожектор, направила на врага поток голубого Фаворского света. Свет коснулся войска, повернул вспять, и красные роботы в панике, давя друг друга, бежали. А Никола мчался следом, настигал, сверкал мечом, истребляя злодейский род, пока луг не покрылся щепками, похожий на крышу, крытую красной дранкой.

У опушки леса Никола настиг последнего человечка, замахнулся мечом. Тот пал на колени, умоляюще поднял руки. Никола опустил меч. Наложил на голову робота золотую, прожженную во многих местах епитрахиль. Прошептал: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Убрал епитрахиль, и вместо отесанных, покрытых грубой краской брусков распустились зеленые ветки, зашумели нежные благоухающие листья. Наполненный ветром куст зашелестел у опушки. Уходя, Никола заметил, как в куст опустилась малая птица.

Дождь прополоскал город, промыл его морщины, освежил фасады и скверы. Больше не было видно дурацких срамных афиш, назойливых флагов, размалеванных масок. Пахло древесной листвой, мокрыми клумбами. Пушка на постаменте обрела свой строгий зеленый цвет, как и подобает фронтовому орудию. Ливень смыл скабрезную раскраску, разогнал бесстыдных танцовщиц. Мимо шли молодая женщина и ее маленький сын, обходя большие голубые лужи.

— Мама, а это кто? — спросил мальчик, указывая в сторону пушки.

— Где, сынок?

— Да вон, стеклянный дядя!

Около пушки стоял прозрачный, как мираж, человек. Он был в форме советского офицера. Голова была забинтована. В руке он держал пистолет. Он приблизился к лафету, обнял пушку и поцеловал.

Снаряд калибра 152 миллиметра, дремавший в стволе семьдесят лет, так и не полетевший к Рейхстагу в минуту, когда завершилась война, — этот снаряд слабо дрогнул, услышав поцелуй командира.

Офицер встал во весь рост, поднял пистолет и воскликнул:

— За нашу Родину, огонь, огонь!

Пушка дернулась, изрыгнула грохочущее пламя. Снаряд полетел над городом к наркотической дискотеке «Хромая утка» и лег прямо на стол, за которым собрались губернатор, глава местной Думы, олигарх, наркоторговец и владыка. Взрыв разметал дискотеку. На месте стола образовалась черная, полная дыма воронка. Все, кто сидел за столом, превратились в пар. Только на обугленной балке качался бюстгальтер восьмого размера.

Садовников слышал далекий разрыв снаряда. Запахнул штору, за которой тихо спала Вера, и вечернее солнце дрожало на стене малиновым пятном. Он хотел прилечь рядом с ней, обнять ее легкое тело, вдыхать кроткие запахи ее волос и думать о колокольчиках, слипшихся от дождя, о сосновых борах с фиолетовым вечерним туманом. Никола уже вернулся домой, и Садовников целил его раны, покрывал волшебной смолой ссадины и надколы. Чистил и точил зазубренный меч. Смывал копоть со страниц священной книги.

Он услышал шаги. Человек, вошедший без стука, появился на пороге. Он был одет в безупречный смокинг, галстук-бабочка украшал белоснежную рубаху. Лакированные туфли мягко ступали по половицам. На лбу краснело пятно, как лепесток ядовитого цветка.

— Вы позволите, господин Садовников? — с изысканным поклоном спросил человек.

— Проходите, господин Маерс. Не могу предложить вам кресло за неимением оного. Садитесь на стул к верстаку.

— Благодарю вас, Антон Тимофеевич.

Они сидели на стульях, напротив друг друга, и некоторое время молчали. В окно светило низкое солнце, озаряя далекие заречные луга и голубые леса.

— Нам не доводилось встречаться, Антон Тимофеевич, в спокойной обстановке, где могла бы состояться наша беседа. Однако все эти десятилетия мы находились очень близко друг к другу. Можно сказать, соприкасались вплотную.

— Мне это известно, господин Маерс.

— Вы помните, как в Панджшере ваша группа попала в засаду? Вас истребляли, и за вами пришел вертолет, и вы уступили место в вертолете своему другу. После этого вы обнаружили в себе необычные способности. Я находился в отряде моджахедов и приказал снайперу вас подстрелить. Но его пуля попала в камень. Хочу, чтобы вы это знали.

Садовников это знал, и помнил тот пепельный камень, о который чиркнула пуля и запахло расколотым кремнием. За камнем уступами поднимались серые горы, и над ними прозрачно голубел ледник. Спустя много лет он написал афганский стих, сохранив его на пожелтелом листочке.

— А там, в Никарагуа, когда вы продвигались с сандинистской пехотой к пограничной Рио-Коко, над вами пролетел гондурасский самолет и сбросил бомбу. Вас ударило взрывной волной о сосну, и вы на несколько месяцев потеряли дар речи. В том самолете на кресле второго пилота сидел я, в то время советник гондурасской армии.

Садовников помнил болотную тину на трубе миномета, желтые, растущие на болоте цветы, и убитого индейца, распухшего от жары, плавающего в желтой воде. Где-то, в его дневниках, сохранился стих того времени.

— На юге Анголы, когда вы с партизанами Намибии уходили в пустыню Калахари, и на вас напали вертолеты батальона «Буффало», и ваш отряд был разгромлен, и вы всю ночь пролежали в песках, слыша, как в зарослях стонет раненный осколками слон. А ведь это я навел на вас вертолеты, я надеялся уничтожить вас залпом реактивных снарядов.

Садовников помнил, как на желтой вечерней заре возникли черные вертолеты. Красное длинное пламя летело с подвесок, снаряды рыхлили барханы, истошно грохотала зенитка, пока не поглотил ее взрыв. Он лежал в чахлых зарослях, ожидая на утро смерти, смотрел на текущие сквозь ветки огромные белые звезды, и где-то близко вздыхал и охал сраженный осколком слон. Об этом он написал стих, сберегая его среди фронтовых заметок.