Надломленные. Хроники пикирующей Цивилизации - Кирилл Ляпунов

– Вот ты завернул!

– Не смейся, пожалуйста. Очень сложно формулировать. – Аркадий прервался. – По тому, как он рассказывал о тех или иных вещах или дискутировал со мной о них, чувствовалось, что он не просто знает о них теоретически, а как бы вплетен в них, что он живет с ними в одной парадигме, как будто для него нет времени и пространства. И исходя из его постулатов следует, что все мы равнозначны с точки зрения Вечности. Представляешь, самый последний бомж равен какому-нибудь Чингисхану, потому что все мы части одного целого – единого и бесконечного. С одним только «но», заключающимся в том, что только в наших силах это понять и соединиться с целым и бесконечностью. Только это невозможно понять логически, можно лишь почувствовать. Однако если ощутил хотя бы раз, что ты не просто ты, а нечто большее, то забыть это уже невозможно. И после уже ничего не имеет значения.

– Даже я?

– Ну вот опять! Конечно, ты имеешь значение. А для меня – первостепенное. – И Кузнецов в подтверждение своих слов поцеловал жену. – Просто очень-очень сложно об этом понятно говорить. Я-то не отец Серафим.

Потому что все основано на балансе парадоксов. С одной стороны – важно любить себя, потому что, не полюбив себя, невозможно любить других, но при этом нельзя любить себя так, чтобы был ущемлен хоть кто-нибудь, хоть совсем незначимый для тебя человек. Важно понимать свое место в мироздании, потому что несмотря на то, что по ценности мы все равны, по положению мы можем находиться в иерархии, и важно ценить свое место в этой структуре и принимать его. И таких важных моментов, иногда взаимоисключающих с бытовой точки зрения, – миллион! Ну, может, конечно, не миллион, но очень много. Но если они сбалансированы, получается настолько органичная личность, что ею невозможно не заинтересоваться. Ей хочется подражать, хотя никто и не заставляет. Вот таким он был, понимаешь?

– Пока еще не очень, но ты продолжай, продолжай, – сказала Ирина и пошла заваривать чай.

– Да, собственно, не так много и осталось. Могу лишь сказать, что отец Серафим меня чрезвычайно заинтересовал. Хотя он, на первый взгляд, вообще ничего не делал для этого. Мы просто общались. Говорили обо всем. Но мне захотелось хоть чуточку, хоть на миллиграмм стать на него похожим.

– Почему?

– А очень просто. Вот скажи, кто я по жизни?

– Ну как кто? Отец двоих детей, психолог, уважаемый человек. Неплохо зарабатывающий к тому же.

– Вот вроде бы. Но на самом деле это все не я.

– Отчего же? Что ты – не отец?

– Отец, конечно. Но я так мало общаюсь со своими детьми (даже сейчас, когда все время сижу дома), что иногда не чувствую себя отцом. И я их очень люблю! Ты пойми. Но понимаю, что моя связь с ними очень поверхностна. И на данном этапе сведена лишь к мимолетному совместному времяпрепровождению.

– И кто тебе мешает проводить с ними больше времени?

– Вот не обижай. Ты отлично знаешь, что я бы хотел все время с ними тусоваться, но, к сожалению, нет такой возможности. И вообще, это такая тема, которая требует отдельного длиннющего разговора, равно как и вопрос наших с тобой взаимоотношений. Потому что я ведь чувствую, что тебе меня не хватает, что тебе кажется, что я не могу полностью себя тебе отдать. Я все это отлично понимаю! И переживаю каждый день. Но главное-то заключается в том, что я и себя толком не понимаю и не люблю.

Вот ты говоришь: «успешный психолог, уважаемый человек», а я-то себя таковым совсем не ощущаю. Я все время нахожусь в депрессии, не чувствую себя профессионалом. Мне кажется, что я вообще шарлатан типа инфоцыгана, оседлавшего пару успешных приемов. Вся моя успешность сводится к тому, что я слишком давно в этом бизнесе, хорошо знаю, что продается, а что нет, имеется репутация определенная. Но, по большому счету, особенной ценности не несу.

– «Наговариваешь ты на себя, Глеб Георгиевич»[8], – улыбнувшись, ввернула слегка перефразированную цитату Ирина.

– Ни в коем разе! Лишь констатирую факт. Вот смотри: мои клиенты ходят ко мне годами без особенного прогресса; те, кто посильнее, слегка выкарабкавшись, находят себе какие-то более устойчивые точки опоры, а те, кто нет, могут и с собой покончить. И таких у меня уже минимум семеро.

– Всего семеро.

– По одному раз в четыре года. Очень много. Хирурга бы уже давно приговорили годам к пятнадцати за такие расклады. Но даже не в этом дело. А в том, что я бесконечно устал и бросил был все давным-давно, если бы не вы.

– Понятно. Теперь мы виноваты.

– Никто ни в чем не виноват. Просто я вас люблю и не хочу, чтобы вам было некомфортно. Это моя потребность – знать, что вы обеспечены всем необходимым. Это часть моего понимания гармонии. Но самому мне уже давно ничего не надо. Признаться честно, иногда сам думаю, как бы самовыпилиться, как сейчас говорят.

– Кузнецов, ты меня пугаешь.

– Сам себя пугаюсь в такие моменты, но не переживай, так я вас никогда не обижу. Просто хочу показать всю глубину бездны, в которую проваливаюсь. Причем давно уже. А отец Серафим начал меня из нее вытаскивать (за что я ему очень-очень благодарен!). Но он, как я уже говорил, ничего специально не делал, не проповедовал ничего, мы просто общались. И я в него вглядывался. Вначале профессионально, а потом просто по-человечески. И он как бы рос в моих глазах. Пока не стал всеобъемлющей глыбой. И в какой-то момент я понял, что хочу быть таким же.

– Все же пойдешь в монахи?

– Кто про что, а вшивый все про баню, – рассмеялся Аркадий. – Для того чтобы стать таким, как он, абсолютно не важно, кто ты: монах, семьянин, женщина, мужчина, индус, негр, да кто угодно! Но видишь, он ушел, и быть под его руководством, так сказать, физически уже невозможно. Но он оставил мне книгу. Я стал ее читать и находить в ней ответы на вопросы, которые мог бы задать ему. Потому что он с ней сроднился. Там все страницы в