Юрий Брайдер - Жизнь Кости Жмуркина

Все это было весьма странно. На каком, интересно, основании прогрессивный писатель Жмуркин оказался в одной компании с явными рецидивистами Скобейдой, Гогошвили и Порумбеску? И куда его собираются сейчас доставить?

— Вы не могли бы объяснить мне суть дела? — Костя облизал пересохшие губы. — Я что, арестован?

— Потом узнаешь. Садись. — Водитель начал проявлять признаки нетерпения, а его приятели вновь потянулись к оружию.

— Ладно. — Костя решил не играть с судьбой в орлянку. — А как же велосипед?

— Про велосипед указаний не было. Хотя можешь взять его с собой. Места хватает.

Когда автомобиль тронулся, Костя, еще не оправившийся от сильнейшего стресса, попросил:

— Ребята, у вас выпить не найдется?

— Воды или чего-нибудь покрепче? — осведомился водитель.

— Чего-нибудь покрепче, — признался Костя.

— Не положено, — ответил водитель с садистским весельем. — В ориентировке есть примечание: «После задержания Жмуркина К. В. его доступ к спиртным напиткам ограничить».

Столь гениальная в своей простоте и емкости фраза могла родиться только в голове директора ТОРФа Верещалкина.

И действительно, по прибытии в город патруль передал Костю прямо в руки Верещалкину, который нынче был подозрительно трезв и чем-то чрезвычайно озабочен. Даже свои знаменитые очки он то снимал, то снова вешал на нос, то вообще прятал в карман. Само собой, что волновало его нечто куда более важное, чем судьба Кости Жмуркина.

— Ты человек самостоятельный, и я не буду выспрашивать, куда ты вчера пропал, — сказал он холодно. — Надеюсь, что в дальнейшем такие фокусы не повторятся.

— Я в штате твоих сотрудников не состою. — После всего случившегося этим утром безоружный Верещалкин был для Кости не указ. — Если что, могу и домой вернуться.

— Вернешься. Но только за свой счет, — зловеще пообещал Верещалкин, однако тут же сменил тон: — Жмуркин, очень тебя прошу, не пей сегодня хотя бы до обеда. Обязательно побрейся и раздобудь где-нибудь приличный галстук. У нас намечается очень ответственное мероприятие. Не исключено, что его посетит сам президент.

— Разве он непьющий? — удивился Костя.

— Пьющий, и еще как. Не тебе с ним тягаться. Только смотреть на ваши похмельные рожи ему нет никакого резона. Ты обещаешь вести себя пристойно?

— Обещаю, — буркнул Костя. — Отцепись.

— А велосипед откуда?

— Трофейный. Взял в бою.

— Бой, похоже, происходил в стогу сена? — Верещалкин извлек из шевелюры Жмуркина засохшую веточку клевера.

— Тебе бы не литературой заниматься, а в следственном управлении экспертом служить… Все, я пошел. Глаза слипаются.

— Не забудь мои слова.

Судя по могучему храпу, все писатели еще дрыхли. Повсюду валялись пустые канистры из-под вина.

Кырля спал поверх одеяла совершенно голым, и его половой член, удивительно тонкий, но и удивительно длинный, лежал поперек живота, как мертвый розовый глист. Сновавшие по коридору девочки-студентки, заглядывая в открытую дверь комнаты, стыдливо хихикали.

На прикроватной тумбочке было сложено имущество Кырли — синий иностранный паспорт, несколько пачек дорогущих дамских сигарет и груда мятых купюр незнакомого вида. От всего этого, как и от самого Кырли, пахло какой-то мерзостью.

— А ведь нищим прикидывался, — сказал Костя, рассматривая деньги, о стоимости которых не имел никакого представления.

Бубенцов, при появлении Жмуркина проснувшийся, кратко пояснил, что накануне Кырля опрокинул на себя бак с помоями и теперь его кое-как постиранная одежда сушится на солнышке.

— Где он помои нашел? — поинтересовался Костя.

— Жрать, наверное, ночью захотел и залез в столовую. А помои посудомойка с вечера заготовила, чтобы спозаранку свиньям отнести. Дальнейшее, как говорил Шекспир, молчание…

— Вот уж кому везет. — Костя стягивал с натруженных ног ботинки.

— Не ему одному. Верещалкин, между прочим, твой рассказ забрал. И похоже, ты можешь стать лауреатом. А раньше, гад, мне обещал…

— Верещалкину верить то же самое что волка капустой кормить. Занятие бесполезное и даже опасное… — Костя уже лежал на койке, и его последние слова сами собой перешли в храп.

Как ни крепок был его сон, но к полудню вокруг началась такая суета, что Костя волей-неволей проснулся.

Стриженные под машинку мужчины в серой униформе — не то бойцы какого-то засекреченного спецназа, не то заключенные — драили коридоры швабрами, вставляли в рамы отсутствующие стекла и белили известью бордюры. Бронзовый Киров сиял так, словно только что покинул литейную мастерскую. Две поливочные машины устроили на улице настоящий дождь. Писатели, на чьем внешнем облике были отчетливо заметны следы вчерашнего празднества, срочно приводили себя в порядок.

Проснувшись, Костя первым делом вспомнил про Аурику, пасшую где-то коров, а потом — про Верещалкина с его странной нервозностью и многозначительно-туманными речами. Похоже, что Костя действительно имел шанс получить премию.

Так или иначе, а побриться стоило в любом случае. Галстук Косте уступил запасливый Урицкий. Сей предмет мужского гардероба, с практической точки зрения совершенно бессмысленный, почему-то был исполнен в цветах Палестинской автономии и очень не гармонировал с единственной Костиной рубашкой.

В час дня слегка прифранченные писатели (навести на них настоящий лоск было так же сложно, как позолотить булыжник) были приглашены в актовый зал совхоза-техникума и плотно размещены в трех первых рядах. Отдельно посадили только насквозь пропахшего помоями Кырлю. Все выходы, как основные, так и запасные, тут же заняли люди в добротных костюмах, даже и не думавшие скрывать присутствие под пиджаками бронежилетов и подмышечных кобур.

Почти час протомились впустую, страдая от жары и развлекаясь пошлыми анекдотами. Президент появился ровно в два и под жидкие аплодисменты присутствующих прошел прямо в президиум, где Катька, покрасившая волосы в платиновый цвет, а веки — в серебряный, преподнесла ему огромный букет роз.

Это был средних лет мужчина добродушно-простецкого вида, с небольшой полуседой бородкой, что делало его слегка похожим на наркома Луначарского. Со всеми членами президиума он поздоровался за руку, а Катьке галантно облобызал запястье.

Заседание открыл Верещалкин. Речь его состояла из словесных реверансов в сторону президента, «осененного доверием и любовью народа», и бессовестной саморекламы, изображавшей полуживой ТОРФ чуть ли не близнецом международного ПЕН-клуба. Закончил Верещалкин тем, что от лица присутствующих здесь прогрессивных писателей пообещал скорое появление многочисленных литературных шедевров, отражающих справедливую борьбу лучших представителей народа за социальную справедливость, счастье и национальное единение.