Чайна Мьевиль - Город и город

ЧМ: Несколько человек сделали такое соединение. Оно не приходило мне в голову, но я, конечно, могу понять, почему люди так считают, и у них — у вас — есть для этого некоторое основание. Хотя вы могли бы различить, что в некоторых направлениях это своего рода негативное влияние — в своём упоре на текучую, хищную, непознаваемую географию рассказ противоположен роману. В «Городе и городе» не в меньшей мере, чем о чём-либо другом, говорится о бюрократии. Основную идею обустройства городов я обдумывал несколько лет. Я как бы мысленно прослушивал различные истории, чтобы понять, что подошло бы сюда лучше всего, что демонстрировало бы это, но не тяжеловесно, не за счёт повествования. Такова была идея.

КЧ: Ваше творчество всегда имело сильный элемент сюрреализма, но меня поразило, что в этом романе вы уклоняетесь от влияния Дали — от гибридов человека и насекомого или человека с заселённой птичьей клеткой вместо головы — в сторону менее экстравагантного бренда сюрреализма, того, что коренится не столько в экзотических образах сновидений и кошмаров, сколько в повседневных образах из бодрствующего мира — здесь я имею в виду влияние Бруно Шульца, чью фразу вы взяли эпиграфом к роману. Чем объясняется этот сдвиг?

ЧМ: Я не люблю Дали, хотя, конечно, никому не дано избежать его визуального влияния. Мне нравится пренебрежительное прозвище, данное ему Андре Бретоном, — Avida Dollars[26]. Но, сравнивая смутно постдекадентское причудливое барокко его образов с более тонкими сновидениями Шульца или Кафки, я, да, вижу этот сдвиг. Однако чем объясняется этот сдвиг — это вопрос, ответить на который невозможно. Я долгое время любил Шульца — пришёл к нему, как многие люди моего поколения, через фильм братьев Куэев «Улица крокодилов» — и Кафку, и всю традицию (в очень широком смысле) восточноевропейской фантастической литературы и искусства, а также ландшафты, например, Праш, и мне хотелось написать что-то, вдохновлённое всем этим. Почему сдвиг? Я стал меньше захлёбываться, чем прежде. Стал старше. Мне хотелось попробовать что-то новое. Хотелось отдать дань тем традициям (и необычайной прозе высокого нуара). Мне хотелось написать книгу, которая понравилась бы моей матери.

КЧ: Помимо Шульца, вы выражаете признательность Рэймонду Чандлеру, Францу Кафке, Альфреду Кубину и Джан Моррис. С первыми двумя я знаком, и их влияние здесь представляется очевидным, но я не знаю ни Кубина, ни Моррис — и осмеливаюсь сказать, что это будет справедливо и для многих ваших читателей. Чем вы им обязаны?

ЧМ: Кубин — австрийский писатель и художник, и его книга «Другая сторона», ставшая своего рода экспрессионистским исследованием городских тревог, принуждающих создавать и заселять воображаемые города — чем бы это ни грозило — ради обманчивой безопасности метрополий, пересаженных в далёкую глухомань, оказала на меня большое влияние.

Влияние Джан Моррис в большей мере дискуссионное. Она написала книгу под названием «Хав», которая возвращает через несколько лет к её книге «Последнее письмо из Хава», о путешествии в воображаемую страну. Я восхищался книгой, но у меня с ней возник очень огорчительный спор. Книги, очевидно, всегда говорят с другими книгами, и иногда они дружелюбны, а иногда нет. «Город и город» ведёт почтительную, но весьма острую дискуссию с «Хавом». В частности, я никогда не чувствовал у «Хава» достаточной идентичности, потому что автор так подчёркивает, что по природе своей он является синкретическим портом — а я восхищался её отказом от своего рода сущностной «местности», — что на самом деле тот ощущается главным образом как группы меньшинств, встречающихся на непрозрачном и бесцветном фоне. Они никогда не претендовали на сколько-нибудь больший гештальт. Кажется, я в таком восприятии в меньшинстве, но, когда я понял, что много думаю об этой книге, уже занявшись написанием «Города и города», даже думаю о ней, испытывая фрустрацию, то единственно уместным показалось облечь это в крик.

КЧ: У некоторых читателей и критиков, несомненно, будет соблазн увидеть этот роман как аллегорию отношений между Западом и мусульманским миром, из-за сходства названий города Уль-Комы и террористической группы Аль-Каиды. Возможны и многие другие аллегорические прочтения на основе различных политических, социальных и сексуальных разделов и/или перекрёстных штрихов. Симпатизируете ли вы таким прочтениям?

ЧМ: Лично я делаю большое различие между аллегорическим и метафорическим прочтениями (хотя не слишком забочусь о терминах, как только установлено, о чём идёт речь). На мой взгляд, смысл аллегорических прочтений состоит в поиске того, что Фредерик Джеймисон называет «мастер-кодом» для «решения» того или иного повествования, чтобы разобраться, «о чём оно» или, хуже того, «о чём оно на самом деле». И этот подход вызывает у меня очень мало сочувствия. В этом я последователь Толкиена, который подчёркивал свою «сердечную неприязнь» к аллегории. Мне такое не нравится, потому что если рассказ в действительности пишется о чём-то другом, то это лишает беллетристику смысла — я говорю не о том, что нет места для полемической, сатирической или ещё какой-то беллетристики, а лишь о том, что если рассказ полностью сводим к какому-то очень прямому высказыванию, то почему бы просто его и не озвучить? Художественная литература всегда тем интереснее, чем больше в ней уклончивого излишества и/или специфичности. Дело не в том, что нет того или иного значения, но в том, что есть нечто большее, чем просто эти значения. Проблема с аллегорическим декодированием как методом не в том, что оно прочитывает в истории слишком много, но в том, что оно прочитывает в ней слишком мало. Аллегории всегда более интересны, когда переливаются через свои дамбы. Метафора для меня является гораздо более решительной в этом плане. Метафора всегда фрактально плодородна и всегда более и менее избыточна. Я пытаюсь сказать, что ни в коей мере не объявляю некоторые из таких прочтений недействительными (хотя у меня очень мало сочувствия к прочтению «Восток против Запада», которое явно отрицается в тексте, причём не единожды), но надеюсь, что никто не считает, будто моя книга может быть этим «решена». Не думаю, что хоть какая-то книга может быть «решена» таким образом.

КЧ: Вы, конечно, идёте гораздо дальше простой штриховки и фактически вступаете в пространства между Бещелем и Уль-Комой, а также в пространства, оспариваемые ими, в то, что я назову «территориями суперпозиции», по принципу квантовой суперпозиции. Здесь мы в царстве Бреши, а также невидимого города Оркини, который может или не может быть мифом. Всегда ли Брешь и Оркини являлись частью романа — или вам стало известно об их существовании только, так сказать, через косвенные улики, когда вы писали о двух «видимых» городах?