Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Этот человек заработал миллиарды долларов, упоминался в тысячах заголовков, покорял горы, но по тому, как сияет его улыбка — улыбка, которую я вижу без всякого зума, — я понимаю: ничто из этого не имело для него такого же значения.

Я понимаю, что это величайший момент в его жизни и он разделил его лишь с немногими. Если Форсайт хоть раз и пил за то, о чем сожалеет, он этого не показывает. Если эта могучая статуя и требовала большей работы, это не имеет значения. Ты демонстрируешь ту статую, которая у тебя есть, а не ту, которую мечтал бы завершить, будь у тебя время.

Следующими падают леса, и я даже не слышу грохот этого падения. Слышат ли его остальные? Зрение — единственное чувство, которое мы сейчас способны обработать.

Завершенная или нет, статуя все равно колоссальна. Другое слово тут не подойдет.

И… теперь я понимаю. Понимаю стремление Форсайта скрывать ее до этого момента. Потому что она — это мы. В ней заключен дух каждого из нас.

Пьедестал огромен, размером с фундамент среднего дома. Он никогда не рухнет и выглядит в точности как то, чем является: как камень. Восстановленный камень.

Из него возникают две фигуры, обе титанические. Справа, на переднем плане, ваятельница. Она вырастает из каменного основания, стоя на одном колене, и высекает вторую фигуру с помощью массивных молота и долота, достойных этой работы. Ее творение тянется к небу, и в его выгнутой в агонии и экстазе фигуре мне мерещатся отголоски «Давида» Микеланджело, «Витрувианского человека» да Винчи, роденовского «Мыслителя» и «Зевса», созданного греками, чьи имена мы никогда не узнаем.

Пьедестал — точно такой же персонаж этой сцены, как и те двое, словно бы выросший из окружающих нас гор. За фигурами вздымается пирамидальный пик, и в центре его расположена открытая дверь — единственный во всей скульптуре элемент нормальных человеческих размеров. Он предназначен не для титанов. Он предназначен для нас. Для каждого из нас.

Потому что никто не пришел сюда с пустыми руками.

Мы — художники и фотографы. Мы — музыканты, механики и писатели. В одиночку и парами, тройками и четверками, мы поднимаемся по лестнице, огибая голиафов, которые могли бы раздавить нас, если бы были живыми, и приближаемся к двери и глубокому каменному залу, в который она ведет. Мы несем фотографии и картины. Мы несем слова. Мы несем музыку во всех форматах, какие смогли вспомнить. Мы несем образы и звуки мира, который знали, рожденные из тех любви и ненависти, с какими он к нам относился. Мы несем то, чем мы были, то, что мы видели, слышали и чувствовали, и оставляем это в гробнице, и отпускаем навсегда.

Оказывается, это возможно — хоть и нелегко — одновременно скорбеть и торжествовать.

Форсайт наблюдает за нами, сидя на ноге великана. Он готов обнять любого, кто в этом нуждается, улыбнуться, кивнуть или подмигнуть тем, кто не нуждается. Кажется, ему достаточно просто наблюдать.

Моя очередь? Еще рано. Еще рано.

Я все еще смотрю в объектив.

Однажды сюда кто-нибудь придет. Вот в чем идея. Кто-нибудь придет. Пусть это место расположено посреди горного хребта, посреди континента, кто-нибудь обязательно придет и обнаружит, что он здесь не первый. Быть может, далекие потомки тех из нас, кто пройдет через следующее бутылочное горлышко. Быть может, потомки тех, кто сделал из планеты фабрику, а потом оставил ее работать вхолостую. А может, кто-нибудь, не обладающий контекстом, в который все это можно поместить.

Но мы оставили им столько, сколько смогли.

Пусть через век от наших домов сохранятся только груды развалин, но эти стражи все еще будут стоять. Пусть через пятьсот лет от тех, кто здесь жил, не останется ни следа, но наши восхитительные чудовища будут стоять. Пусть через тысячу лет исчезнет и само озеро, а их каменные глаза будут созерцать ледник или пустыню, но они все еще будут стоять…

Насыщенные всеми чувствами и знаниями, что мы сумели им отдать за это короткое время, прежде чем начался дождь из пепла.

Я заканчиваю так же, как и начинал, добавляя последние из снятых за лето кадров к ускоренному видео, только теперь меня подгоняет еще более сильное ощущение безотлагательности. Все вело именно к этому, к возвращению в мастерскую нашего общего дома ради одной заключительной рабочей сессии — от импорта последней необработанной записи к окончательному монтажу за один финальный рывок.

Но у меня есть помощники. Каждый может высказать свои предложения. Дом, которому недолго осталось стоять, — не место для тиранов.

Аврора: «Может, задержимся на этом кадре еще на несколько мгновений?».

Райли: «Моя погребальная песнь должна звучать здесь, а не там».

Кларк: «Мужик, чем ты думаешь? Звук тебе здесь вообще не нужен. Все равно ничего не понятно, и он только отвлекает от лиц».

Это наше общее творение, и я чувствую себя так, будто мне снова двенадцать, ведь плохих идей не существует.

Когда отключается электричество, начинается обратный отсчет — у нас есть ровно столько времени, сколько продержатся аккумуляторы. Наверное, это хороший мотиватор, ведь где-то в глубине души я думал, что, если мы никогда не закончим работу, если мы будем откладывать ее, чтобы добавить еще один фрагмент, еще один переход, еще раз сдвинуть последний кусок озвучки, начитанный Райли только вчера, — ничего страшного, время у нас будет всегда.

Я бы предпочел спорить с этими людьми и шесть месяцев спустя.

Но вместо этого, пока последний документальный фильм приобретает свой окончательный вид на нашем столе, я вынужден примириться со всеми его недостатками. С проглядывающими стыками. С невыдержанной цветовой гаммой. С тем, что порой он слишком раздерган.

За стенами яростно воет зимний августовский ветер и сгущаются черные тучи, а молнии сверкают так часто, что один раскат грома накладывается на другой. А с другого берега, на мгновение заставив нас замереть — быть может, просто потому, что мы хотим этого, нуждаемся в этом, — доносится перекрывающий грозу грохот, как будто прометеев молот богини ударяет в долото, способное расколоть мир.

Вы только что закончили читать — если, конечно, не сжульничали — мой пятый сборник рассказов… в версии 2.0. Довольно долгое время у него было другое название, немного другой порядок текстов и совершенно иной финал.

Но не стоит грустить. Нам всем повезло, что в итоге все вышло иначе.

В этом даже есть немножко волшебства.

Не могу сказать почему, но, когда звезды сошлись и мне показалось, что настало время заняться этой книгой, я поддался желанию вернуться к подходу, который хорошо послужил первым двум моим сборникам.

Оба они — и «Фабрика конвульсий» (The Convulsion Factory), и «Падение идолов» (Falling Idols) — были построены вокруг основной темы и завершались текстами, которые я считал якорями этих сборников: новыми повестями, специально написанными так, чтобы повторять и по-новому обыгрывать большинство идей и мотивов из предшествующих рассказов.

И это оказалось правильным решением. Когда я сидел за монитором своего компьютера, эти новые объемные повести стали для меня ценным учебным опытом. Выйдя на бумаге, они — и книги, в которых они жили, — заслужили теплый прием. Я подозреваю, что повесть «Литургическая музыка для нигилистов» (Liturgical Music for Nihilists) стала основной причиной того, что критик Стенли Вайатер назвал «Фабрику конвульсий» одной из ста тринадцати лучших книг современного хоррора. А финальная повесть сборника «Падение идолов», «Что вверху, то и внизу» (As Above, So Below), в конечном итоге представила 1998 год в массивной двухтомной антологии «Лучший хоррор столетия» (The Century’s Best Horror Fiction).

Но к тому времени, как вышли следующие два моих сборника, этот подход больше не работал, хотя в «Лжи и уродстве» (Lies & Ugliness) хотя бы были тематические подразделы. А вот «Собирая кости» (Gathering the Bones)… Этот сборник метался из стороны в сторону, потому что в то время ровно то же происходило и со мной.