Леонид Моргун - Сатанинская сила

— Вот, дядя, — сказал он сиплым голосом. — Букашин. Приехали.

Старик встрепенулся.

— Букашин, говоришь? — он выглянул наружу и повертел головой оглядываясь. Гроза миновала, гром глухо грохотал где-то в отдалении. Однако солнце не выглянуло из-за туч, а пряталось далеко в пасмурной пелене, затянувшей небо. Старик с непонятной усмешкой посмотрел на Ююку.

— И ничего, говоришь, странного? Занятно. Ну, спасибо, сынок. И не пинай петушка-то. Он тебе еще пригодится.

С этими словами старик вылез из кабины и собирался уже захлопнуть за собой дверцу, когда окончательно пришедший в себя Ююка заорал:

— Эй, дед! А «бабули»? Спасиба твоя не булькает!

— Чего тебе, милай? — не понял старец.

— Трояк гони, говорю, как договаривались!

Старик озадаченно зачесал в затылке.

— Трояк — так трояк, — сказал он, протянув руку. — Гони.

Ююка сунул ему в руку трояк, поблагодарил и, развернув машину, поскорее дал газ, заметив мелькнувший в проулке большой желтый мотоцикл. Поравнявшись со стариком, мотоцикл встал, как вкопанный. Сидевший на нем молодой человек в серой униформе с нашивками старшего сержанта милиции, старательно давил на педаль газа, жал ручку, бормоча сквозь зубы проклятия. Наконец, оставив свои попытки, он обратился к старику:

— Вы на этой машине приехали, дедушка?

— На этой, — подтвердил старик, поглядев вслед удалявшейся цистерне.

— Шофер там был такой… носатый, да?

— Точно.

— Юшкин?

— Именно.

Сержант в отчаянии сплюнул.

— Упустил, а!? — воскликнул он, стукнув кулаком по бачку

— А ты так не убивайся, сынок, — посоветовал старик. — Не велика печаль, что упустил, главное, что ничего лихого не поймал.

— Не велика! — воскликнул милиционер, оглядев старика. — Как же не велика, когда он, тварь, нутром чую, под завязку первачом груженный. А тут уборочная на носу. Опять все мужичье в стельку ляжет, снова нам в область поклоны бить и гражданских на помощь звать! Да какая от них помощь? — он махнул рукой. «Гражданскими» на языке «бойцов» сельскохозяйственного фронта именовались городские жители, которых в страдную пору отправляли на «пере-довую» уборочных работ. Пользы от них и впрямь было не много.

— И-и-и, касатик, — усмехнулся старичок, — ты за им не гонись. Он сам тебя найдет. Кувшин завсегда у колодца голову сломит, а на ловца и зверь прибежит. Ты мне лучше скажи, тебя, часом, не Семеном ли зовут? — осведомился он, пристально глядя сержанту в глаза.

— Ну, Семеном, — с удивлением ответил тот.

— А родители, значит, у тебя живы ли?

— Одна бабушка.

— А… — старик замялся и нервно затеребил свою густую бороду, — а ты… как бы это поделикатней выразиться, не коровий ли часом сын?

Сержант нервно засопел. Эта кличка прилипла к нему сызмальства, с той самой поры, когда бабка Дуня пригрела у себя невесть кем подброшенного на крыльцо букашинской больницы младенца, а выкармливала его корова Мурка. Это была последняя в те лихие годы букашинская корова, всех остальных хозяева забили на мясо, чтобы не платить дурные хрущевские налоги, коими в те годы облагалась каждая яблонька, каждый куренок, каждая сотка.

— Вообще-то моя фамилия Бессчастный, — сказал сержант, побагровев. — А вы, товарищ, кто такой будете? И чего это вы здесь, гражданин, оскорбляетесь?

— Я? — старик улыбнулся в бороду, и глаза его хитро блеснули. — Меня, сынок, Всеведом кличут. И здесь я по своей надобности. А может быть, и по вашей. Итак, ответь-ка ты мне, Семен, коровий сын, а не случалось ли в вашем городке ничего такого…

— Какого?

— Странного.

— Странного? — Семен в задумчивости сжал рукоять мотоцикла. Неожиданно громко зарокотал мотор.

— Или страшного? — продолжал выспрашивать странный старец.

Семен улыбнулся. И невеселой была его улыбка.

— То-то и страшно, деда, что у нас никогда и ничего странного нет и не было.

— Будет, — убежденно сказал Всевед, подозрительно поглядывая на прояснившееся, но удивительно пасмурное, бессолнечное небо, и глубоко вздохнул. Из размышлений его вывел голос сержанта.

— Так как же насчет документов, гражданин? — Семен был настроен решительно.

Внимательно поглядев на него, дед сощурил было глаза, потом фыркнул, потом сделал неуловимый жест обеими руками, потом на миг зажмурился, а когда вновь раскрыл глаза, то встретился с серьезным, не предвещающим ничего доброго взглядом милиционера.

— Сейчас, сейчас, — заторопился старик, полез в кошелку и, покопавшись там, достал пожухлый лист подорожника. — Вот мой документ, в нем все, что хошь, так и написано.

Задумчиво повертев в руках листик, сержант выронил его в пыль и мотнул головой в сторону коляски.

— Проедемте в отделение, гражданин.

— Батюшки! — всплеснул руками старик. — Никак на створного напал!.. Да ты же ведь, мил-человек…

— Я сказал, проедемте! — настойчиво повторил Семен.

— Да за что ж меня?

— 192-я, часть вторая, 198-я, 209-я, оскорбление должностного лица при исполнении, нарушение паспортного режима, бродяжничество, это пока, а там — разберемся, — отрезал Семен. — Ты, главное, не волнуйся, дедусь, у нас как? Был бы человек, а статья для него всегда найдется.

В общем-то этот плечистый парень с тяжелой челюстью и хмурым взглядом исподлобья был не худшим представителем патрульно-постовой службы, однако сознание собственной власти и полноты ответственности за жизнь и быт городка наполнили его неискоренимой мизантропией. Положение усугубляло то, что он не умел, не любил и не пил спиртного. В местности, где утренний стакан первача был столь же обыденным явлением, как чашка кофе где-нибудь в Германии, такой человек должен был бы казаться врагом рода человеческого. Таковым он и казался всем в округе, кроме своей приемной матери «мамы-Дуни», к которой с момента занятия молодым человеком своей должности перестали ходить даже соседки.

Усевшись рядом с ним в коляску, старикан еще долго что-то разглагольствовал о каком-то «прободении» и невесть каком «створе» и «соприкосновении», но сержант не слушал его, ибо был всецело занят проблемой выезда из обширного коровьего стада, которое, запрудив всю проезжую часть, гнал в город придурочный букашинский пастух Ерема Полбашки. Увидев отчаянную жестикуляцию сержанта, он подошел поближе. У Еремы, надо вам сказать, была одна странная особенность: он не понимал ни единого слова, если собеседник не подкреплял его соответствующими эротическими словосочетаниями или слогами. Пытаясь объяснить, что от него требуется всего лишь отогнать стадо с проезжей части, сержант вдруг обнаружил, что совершенно запутался в перечислении Ереминой родни, это во-первых, а во-вторых, что за ним внимательно наблюдает и прислушивается стайка ребятишек мал-мала-меньше, из которых ему более остальных был знаком белобрысый крепыш лет десяти по имени Валёк. Запомнился он сержанту потому, что был сущим наказанием для всей школы и округи, грозой окрестных садов и огородов и непременным участником всех мальчишеских проказ, предприятий или баталий, где и когда бы они не возникали.