Юн Линдквист - Блаженны мертвые

Да нет, не может быть...

Хеннинг постучал костяшками по плите — мрамор как мрамор. Монолит, денег не пожалели. Он хмыкнул, произнес вслух:

— Э, ты куда? Эй, малявка?

Но гусеница уже почти целиком исчезла в камне. Последний виток — и прямо на глазах Хеннинга она пропала из вида. Хеннинг потрогал пальцем место, где еще секунду назад извивалась гусеница. Ни отверстия, ни трещины. Была — и нет.

Хеннинг одобрительно похлопал ладонью по плите:

— Вот молодец! Чисто сработано! — И он отправился допивать вино на каменных ступенях часовни.

Он был единственным, кто это видел.

Смерть...

Давид перевел взгляд с письменного стола на «Супермаркет леди» — репродукцию виниловой скульптуры Дуэйна Хэнсона[2].

Грузная тетка в розовой майке и синей юбке толкает перед собой тележку. В волосах бигуди, в уголке рта — сигарета. Стоптанные туфли на отечных ногах. Фиолетовые пятна на обнаженных предплечьях — синяки. Наверное, муж бьет.

И битком набитая тележка.

Банки, пакеты, коробки. Продукты питания. Полуфабрикаты, пять минут — и готово. Ее тело — живое мясо, втиснутое в оболочку кожи, упакованное в тугую юбку и майку. Ничего не выражающий взгляд, в зубах сигарета.

И тележка битком.

Давид сделал глубокий вдох, почти физически ощущая запах дешевого парфюма, смешанного с потом.

Смерть...

Всякий раз, когда его покидало вдохновение или терзали сомнения, он смотрел на эту репродукцию. Для него это была сама Смерть — то, чему приходилось противиться изо дня в день. Потребительская философия, насаждаемая обществом, являлась в его глазах наивысшим злом, все остальное — злом меньшим.

Дверь распахнулась, и Магнус вышел из своей комнаты, держа в руках карточку с покемоном. Из комнаты доносился скрипучий голос мультяшного лягушонка Болля[3].

Магнус протянул Давиду карточку:

— Папа, а темный Голдак — водный или огненный?

— Водный. Сын, давай не сейчас...

— Но его же убьют!

— Магнус, видишь — я занят. Освобожусь — поговорим, ладно?

Магнус заметил раскрытую на столе газету.

— А это что?

— Магнус, ну я тебя прошу. Я же работаю. Сейчас закончу и приду.

— «Порнуха под водку»... Пап, а что такое «водка»?

Давид сложил газету и взял Магнуса за плечи. Магнус попытался вырваться, чтобы дотянуться до газеты.

— Магнус! Я не шучу. Не дашь мне спокойно поработать — никаких игр сегодня вечером. Давай, марш в свою комнату. Я скоро.

— Да чего ты все работаешь и работаешь?!

Давид вздохнул:

— Знал бы ты, как другие родители вкалывают. Все, давай, не тяни время.

— Ну и пожалуйста.

Магнус вывернулся из его рук и побрел к себе. Дождавшись, пока за сыном закроется дверь, Давид прошелся по комнате, вытер полотенцем взмокшие подмышки и опять уселся за стол. Окна с видом на набережную Кунгсхольма были распахнуты настежь, но легче не становилось — пот лил в три ручья, хотя он и так уже сидел полураздетый.

«Порнуха под водку — секс как двигатель торговли на шведском алкогольном рынке». На фотографии были изображены две дамочки из аграрной партии, демонстративно поливающие водкой страницы «Пентхауса». «Мы протестуем!» — гласила подпись под снимком. Давид вгляделся в их лица, исполненные праведного гнева — глаза так и сверкают. И размокшая обложка с голыми дивами. Все это попахивало дешевым фарсом, вряд ли такое рассмешит публику. Давид пробежался глазами по развороту в поисках хоть какой-нибудь зацепки.

Фотограф: Путте Меркерт.

Есть!

Пут-те Мер-керт. Давид откинулся на спинку стула и принялся сочинять репризу. Пару минут спустя перед ним лежал сырой монолог. Он снова посмотрел на дамочек с фотографии — на этот раз обличительные взгляды были устремлены на него.

«Смеешься? — вопрошали они. — Лучше на себя посмотри! Ничего святого!»

— Да я-то, в отличие от некоторых, хоть знаю, что паяц! — произнес он вслух.

Давид продолжал писать, несмотря на головную боль, которую он воспринял как справедливую кару. Минут через двадцать был готов вполне сносный текст, местами даже смешной, если как следует отыграть. Он покосился на леди из супермаркета, но она безмолвствовала. Не исключено, что он все же проиграл ей эту партию и лежит сейчас, готовенький, в ее тележке среди пакетов и банок.

Давид посмотрел на часы — полпятого. Четыре с половиной часа до выхода, а уже мандраж. Внутри все так и ходило ходуном.

Он выпил чашку кофе, выкурил сигарету и пошел развлекать Магнуса. Полчаса он обсуждал с сыном всевозможных покемонов, объясняя кто есть кто и раскладывая карточки по стопкам.

— Пап, — спросил Магнус, — а кем ты все-таки работаешь?

— Ты же знаешь. Помнишь, ты был на моем выступлении в «Норра Брунн»? Ну, рассказываю всякие шутки, люди смеются, а мне за это платят.

— А почему они смеются?

Давид посмотрел в серьезные глаза своего восьмилетнего сына:

— Не знаю. Ей-богу, не знаю. Ладно, пойду выпью кофе.

— Ну во-от. Опять кофе.

Давид поднялся с пола, усеянного покемонами, и направился к двери. На пороге он обернулся. Магнус, беззвучно шевеля губами, читал надпись на одной из карточек.

— Знаешь, — сказал Давид, — мне кажется, они смеются, потому что им хочется смеяться. Заплатили деньги, чтобы было весело — вот и смеются.

Магнус покачал головой:

— Ничего не понимаю.

— Да уж, — ответил Давид. — Я тоже.

В половине шестого пришла с работы Ева. Давид встретил ее в коридоре.

— Приветик! — обрадовалась она. — Ну как дела?

— Ох, не спрашивай, — покачал головой Давид, — весь на нервах.

Он поцеловал жену. Губы ее были солоноватыми от пота.

— Как ты?

— Голова немного болит, а так ничего. Успел что-нибудь написать?

— Да ну, — Давид махнул рукой в сторону стола. — Ерунда какая-то вышла.

Ева улыбнулась:

— Где-то я это уже слышала. Почитаешь потом?

— Если хочешь.

Ева заглянула к Магнусу, а Давид направился в ванную. Какое-то время он просто сидел на унитазе, приходя в себя, и разглядывал белых рыбок на душевой шторке. На самом деле ему не терпелось прочитать Еве репризу. Текст был довольно смешным, но Давид опасался, что Ева не одобрит предмета шуток. И будет права.