Карлос Руис Сафон - Марина

Мелодия казалась знакомой, но я так и не вспомнил, что это было. Музыка доносилась из дома. Я брел туда, как загипнотизированный. Из полуоткрытой двери застекленной веранды на землю падал туманный конус света. Знакомые желтые кошачьи глаза следили за мной с подоконника на первом этаже. Меня неудержимо тянуло все ближе к веранде, откуда доносились божественно прекрасные звуки. То был женский голос. Мягкий свет множества свечей, мерцая, освещал веранду и блестел на позолоченном раструбе граммофона, где крутилась пластинка. Почти не думая и удивляясь собственной смелости, я вошел внутрь, зачарованный, как сиреной, голосом, лившимся из граммофона. На столе, где тот стоял, блестел еще один круглый предмет; оказалось, карманные часы. Я взял их в руки, рассматривая при свете свечей. Стрелки не двигались, корпус весь в царапинах. Часы с виду были золотыми – и старыми, как и дом, в котором я их нашел. У стола стояло старое кресло с высокой спинкой, развернутое от меня лицом к камину, над которым висел портрет маслом, изображавший женщину в белом платье с большими серыми глазами. Грустные, бездонные, они словно видели все, что происходит на веранде.

Внезапно волшебство развеялось: из кресла поднялась высокая фигура и двинулась в мою сторону. Седые волосы и блестящие глаза резко выступали из темноты.

Я еще успел увидеть длинные, бесконечно длинные руки, протянутые ко мне, прежде чем в панике кинулся бежать к двери, опрокинув по пути граммофон. Иголка резко скрипнула, царапая пластинку. Небесный голос сорвался в какое-то дьявольское завывание, потом хрип. Я кинулся сквозь сад, боясь, что эти ужасно длинные руки вот-вот коснутся моей рубашки, не чуя под собой ног; страх бился в каждой клетке моего тела, я весь горел, во рту пересохло. Не смея остановиться, не оборачиваясь, я бежал и бежал, пока не почувствовал резкую судорожную боль в подреберье и не понял, что больше не могу ни двигаться, ни дышать. Все тело было покрыто холодным потом. Впереди, метрах в трехстах, светились окна моей школы.

Я проскользнул в боковую дверь у кухни, которую никогда не охраняли, и потащился к себе в комнату. Все остальные воспитанники наверняка уже давно были в столовой.

Я утер пот с лица, слушая, как все ровнее бьется сердце, успокаиваясь, и почти пришел в себя, когда кто-то постучал мне в дверь.

– Оскар, пора ужинать, – прозвучал голос моего наставника, иезуита-рационалиста по имени Сеги. Он не выносил, когда ему приходилось выполнять функции надзирателя.

– Сию минуту, падре, – отозвался я, – уже иду.

Я быстро переоделся к ужину и погасил свет в комнате. За окном над Барселоной всходила призрачная луна. Вот тогда-то я и заметил, что золотые часы все еще со мной: я машинально зажал их в кулаке, убегая.

Все следующие дни я был неразлучен с проклятыми часами. Я повсюду таскал их с собой; даже ложась спать, клал под подушку и все время боялся, что их кто-нибудь увидит и спросит, откуда они взялись. Я не знал бы, что ответить. «Ты не нашел их – ты их украл», – обвинял меня внутренний голос. «Точное название твоего действия – грабеж и проникновение со взломом», – добавлял внутренний голос, на этот раз подозрительно похожий на голос актера, который играл в сериале «Перри Мейсон».

Каждый вечер приходилось терпеливо ждать ночи, чтобы в тишине моей комнаты вновь и вновь изучать нежданное сокровище. В ночной тиши, при свете фонарика я неутомимо рассматривал часы. Все обвинения на свете не могли затмить очарования, которое исходило от моего трофея, моей первой «воровской добычи». Часы были тяжелыми – наверное, не позолоченными, а из настоящего золота. Трещины на стекле говорили о пережитом ими падении или ударе. Я предположил, что это было то самое падение, которое сломало механизм часов, навечно остановив их стрелки на шести двадцати трех. На обратной стороне была выгравирована надпись:

Герману,

Повелителю света

К.А.

19–1–1964

Меня наконец осенило, что часы должны стоить прорву денег, и угрызения совести стали меня мучить с новой силой. Слова, выгравированные на часах, заставляли чувствовать себя хуже, чем вором: похитителем воспоминаний.

Так что в один дождливый четверг я решился облегчить душу, поделившись секретом. Моим лучшим другом в школе был один нервный субъект с проницательными глазами, который требовал, чтобы его называли сокращенно, инициалами Джи-Эф, хотя они не имели ничего общего с его настоящим именем. Джи-Эф обладал поэтическим даром, вольнолюбивым духом и отточенным умом. Что до языка, то он у него был настолько острым, что его обладатель сам не раз терпел боль от порезов по неосторожности. Физического сложения он был слабого; стоило ему услышать по радио слово «микроб», пусть даже речь шла об эпидемии в другой части страны, как он уже был уверен, что подхватил заразу. Я однажды сделал для него копию страницы из словаря с определением термина «ипохондрик».

– Известно ли тебе, что ты упомянут в словаре Королевской академии? – ухмыляясь, спросил я его.

Он перевел взгляд с фотокопии на меня – взгляд, способный испепелить на месте.

– Попробуй найти на ту же букву другое греческое слово – «идиот». Может быть, окажется, что не я один так знаменит, что вошел в словарь.

В тот четверг, в полуденный перерыв, мы с Джи-Эф ускользнули ото всех в сумрачный, пустой актовый зал. Наши шаги по центральному проходу, казалось, были эхом тысяч других шагов – почтительных и тихих шагов долгих поколений воспитанников нашей школы; мы словно пробудили время, копившееся здесь долгие годы, и оно зазвучало. Два луча неяркого серого света падали в тот дождливый день на слегка запыленную сцену. Там, где посветлее, мы и расположились; прямо перед нами уходили в темноту зала ряды пустых кресел. Монотонно бил дождь, и его струи, кривясь, стекали по стеклам.

– Ну так говори, что у тебя за тайны такие, – потребовал Джи-Эф.

Я молча вынул и протянул ему часы. Джи-Эф поднял бровь и оценивающе взвесил вещь на ладони. Он подержал часы еще некоторое время, потом вернул мне, заинтригованно глядя в глаза.

– Что скажешь? – спросил я.

– Скажу, что это часы, – ответил он. – А кто такой Герман?

– Не имею ни малейшего представления.

Я ему подробно рассказал о своем приключении в заброшенном доме. Джи-Эф слушал мой отчет с характерной для него терпеливой внимательностью ученого, классифицирующего факты. Когда я закончил, он еще некоторое время взвешивал услышанное, прежде чем заговорить.

– То есть ты их украл, – заключил он наконец.