Стивен Кинг - Ночные кошмары и фантастические видения (повести и рассказы)

Никто не отвечает. Никто не знает.

Наконец очень нерешительно Пол Корлисс говорит:

– Ты уверен, что это не какой-нибудь другой дом, Гэри? Может быть, ты…

– Может быть, я дурак, – говорит Гэри еще тише, но с еще большей уверенностью. – Это дом Ньюалла, новое крыло у дома Ньюалла, уже готовый каркас, и его начали обшивать, а если сомневаешься, выйди наружу и посмотри сам.

После этого говорить было уже не о чем – ему поверили. Ни Пол, ни кто другой не вышел из лавки посмотреть на новое крыло, пристреливаемое к дому Ньюалла. Они считали это событие вопросом немалой важности, и потому спешить не следовало – пусть пройдет время. А Харли Макиссик рассуждал про себя: научиться бы превращать время в деловую древесину, все они уже давно бы разбогатели. Пол идет к автомату, где продают газированные напитки, и приносит стакан апельсинового сока. Он передает Харли шестьдесят центов, и тот поворачивает ручку кассового аппарата, заносит в баланс лавки сделанную покупку. Задвигая ящик аппарата, он замечает, что атмосфера как-то изменилась. Приходит очередь обсуждать другие проблемы.

Ленни Партридж кашляет, морщится, прижимает руки к тому месту, где сломанные ребра так и не срослись, и спрашивает Гэри, когда будет проводиться поминальная служба по Дану Рою.

– Завтра, – отвечает Гэри, – в Горэме. Там похоронена его жена.

Люси Рой умерла в 1968-м; Дан, который до 1979-го работал электриком в гипсовой компании в Гейтс-Фоллзе (служащие этой компании обычно называют ее «Ю.С. гип»), умер от рака внутренних органов два дня назад. Он прожил в Касл-Роке всю жизнь и любил говорить, что за все свои восемьдесят уезжал из штата Мэн всего три раза: однажды – проведать тетю в Коннектикуте, другой раз – чтобы посмотреть, как остонские «Ред соке» играли на стадионе в Фенвей-парке (и эти бродяги проиграли, не забывал он прибавить, рассказывая об этом), и третий раз – когда принимал участие о съезде электриков в Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир. «Только время напрасно потратил, – отзывался он об этом съезде – В основном пили виски да по бабам ходили. А бабы-то – глядеть не на что, не говоря уже о другом». Он был одногодком этих стариков, и от его смерти все они испытывали странную смесь печали и удовлетворения.

– Ему вырезали четыре фута внутренностей, – проговорил Гэри. – Это нисколько не помогло. Ему пришел конец.

– Он был знаком с Джо Ньюаллом, – внезапно сказал Ленни. – Он ездил в тот дом со своим отцом, когда отец занимался электропроводкой. Ему было не больше шести или восьми лет, как я помню. Один раз он рассказывал, что Джо дал ему леденец, но он выбросил его, когда они с отцом ехали домой, – сказал, что у леденца был странный горький вкус. Затем позднее, когда все фабрики снова заработали – должно быть, в конце тридцатых годов, – он руководил заменой проводки. Ты помнишь это, Харли?

– Да.

Теперь, когда разговор после Дана Роя снова вернулся к Джо Ньюаллу, старики молча сидели вокруг печи, пытаясь вспомнить что-то интересное об одном из двух людей. Но когда заговорил старый Клат, он произнес нечто поразительное:

– Это старший брат Дана Роя, Уилл, бросил того скунса в стенку дома в тот раз. Я почти уверен в этом.

– Уилл? – Ленни удивленно поднял брови. – Уилл Рой, по-моему, был слишком воспитанным мальчиком, чтобы сделать такое.

– Да, это был Уилл, – тихо и уверенно произнес Гэри Полсон.

Все повернулись и посмотрели на него.

– А леденец дала Дану жена Джо в тот день, когда они приехали с отцом, – сказал Гэри. – Дала Кора, а не Джо. И Дану было тогда не шесть или восемь. Скунса бросили во время Депрессии, к этому времени Коры уже не было в живых. Нет, Дан, может быть, и помнил что-нибудь, но ему было не больше двух лет. Леденец ему дали примерно в 1916 году, потому что Эдди Рой делал проводку в доме в 1916-м. Больше он никогда туда не приезжал. Фрэнк – это средний, он умер десять или двенадцать лет назад, – вот ему тогда было шесть или восемь. Фрэнк видел, что сделала Кора с малышом, это мне известно, но я не знаю, когда он рассказал Уиллу. Это не имеет значения. Наконец Уилл решил принять какие-то меры. К тому времени Кора умерла, поэтому Уилл выместил злобу на доме, который Джо построил для нее.

– Ладно, это не представляет интереса, – говорит увлеченный рассказом Харли. – Что она сделала с Даном? Вот что мне интересно.

Гэри говорит спокойно, почти рассудительно:

– Однажды вечером, после нескольких стаканов, Фрэнк рассказал мне, что женщина одной рукой дала ему леденец, а другой взяла за член. Прямо перед старшим мальчиком.

– Не может быть! – говорит старый Клат потрясенно.

Гэри всего лишь взглянул на него своими желтоватыми увядающими глазами и промолчал.

Снова тишина нарушалась лишь ветром и хлопающей ставней. Дети на концертной площадке забрали свою пожарную машину и куда-то с ней ушли. Дует бесконечный ветер, освещение напоминает картины Эндрю Уайета, белесое, тихое и полное идиотского смысла. Земля отдала людям свой скромный урожай и бесстрастно ждет снега.

Гэри хотел бы рассказать им о палате в Камберлендском мемориальном госпитале, где умирал Дан Рой с черными соплями, застывшими вокруг носа, и пахнущий, как рыба, оставленная на солнце. Он хотел бы рассказать им о прохладных голубых плитках и о медицинских сестрах с волосами, затянутыми на затылке в аккуратные сетки, о молодых девушках, большей частью с красивыми ногами, упругими молодыми грудями, не имеющих представления о том, что 1923 год был настоящим годом, таким же настоящим, как боли, пронизывающие кости стариков. Он чувствует, что ему хотелось бы прочесть проповедь о неумолимости времени и, может быть, о зле, царящем в некоторых местах, и объяснить, почему Касл-Рок превратился теперь в темный гнилой зуб, который готов наконец выпасть. Больше всего ему хотелось рассказать о том, что Дан Рой издавал звуки, словно его грудь была набита сеном и ему приходилось дышать сквозь него, и что он так выглядел, будто уже начал гнить. Но ничего этого сказать нельзя, потому что он не знает как – он только втягивает в рот слюну и молчит.

– Старый Джо никому особенно не нравился, – говорит старый Клат, и затем его лицо светлеет. – Но, клянусь Господом, к нему привыкаешь!

Однако другие ничего не ответили.

Через девятнадцать дней, за неделю до того, как первый снег начал покрывать бесполезную землю, Гэри Полсону приснился поразительный сексуальный сон.., скорее не сон, а воспоминание.

14 августа 1923 года, сидя за рулем отцовского грузовика, тринадцатилетний Гэри Мартин Полсон случайно увидел Кору Леонард Ньюалл: она отвернулась от своего почтового ящика в конце подъездной дороги. В одной руке у нее была газета. Увидев Гэри, она взялась другой рукой за подол своего домашнего халата. Кора не улыбалась. Огромное лунообразное лицо женщины было бледным и пустым. И вдруг, подняв подол халата, она обнажила то, что Гэри так жарко обсуждал со знакомыми мальчишками. Он впервые увидел эту тайну. И затем, по-прежнему не улыбаясь, наоборот, серьезно глядя на него, она подалась бедрами вперед перед его изумленным, потрясенным лицом. Проезжая мимо нее, он опустил руку к своей прорехе и через мгновение почувствовал, как теплая жидкость стекает во фланелевые брюки.

Это был его первый оргазм. Шли годы, он имел много женщин, начиная с Салли Оулетт под мостом в 1926 году. Но всякий раз, когда у него приближался момент оргазма, всякий раз, без исключения, он видел Кору Леонард Ньюалл, стоящую возле своего почтового ящика под серым раскаленным небом. Видел, как она задирает подол своего халата и обнажает почти несуществующую заросль рыжеватых волос под светлым нависающим животом, видит восклицательный знак ее щели и красные вывернутые наружу губы, заканчивающиеся тем, что, он знает, будет иметь самый нежный коралловый (Кора) розовый оттенок. И все-таки не зрелище ее вагины под манящим, чуть нависшим животом преследовало его все эти годы, по крайней мере не только это. Каждая женщина в момент оргазма становилась для него Корой, что всегда сводило его с ума, наполняя похотью. Когда он лежал на женщине, он не мог не помнить, как Кора подалась бедрами в его сторону.., один раз, два, три. Это и отсутствие всякого выражения на ее лице, столь глубокое равнодушие, что увиденное казалось почти идиотизмом, словно она была суммой ограниченных стремлений и желаний каждого очень молодого человека – тесная манящая темнота, не более того, органичный Эдем, окрашенный в розовый цвет Коры.

Его половая жизнь была ограничена и очерчена этим случаем – семенным случаем, если можно так назвать, – но он никогда не рассказывал о нем, хотя искушение не аз было очень велико, особенно когда он выпивал лишку. Он хранил этот случай внутри себя. И вот в тот самый момент, когда ему снится этот сон и пенис впервые за почти девять лет стоит совершенно прямо, у него в мозгу лопается маленький кровеносный сосуд и образуется сгусток, который медленно его убивает, заботливо избавляя от четырех недель или четырех месяцев паралича, гибких трубок в уках, катетера, бесшумно двигающихся медсестер с волосами в сетках и упругими молодыми грудями. Он умирает во сне, его пенис опускается, сон исчезает подобно изображению на телевизионной трубке, выключенной в темной комнате. Его приятели были бы озадачены, однако, если бы кто-нибудь из них присутствовал здесь и услышал последнее слово, произнесенное им в жизни, – выдохнутое, но все-таки достаточно внятно: