Дин Кунц - Невинность

Кто-то словно произнес надо мной заклинание уединенности. Когда я где-то прохожу под землей или на поверхности, люди обычно отворачиваются от меня, и я – от них за мгновение до того, как меня могут увидеть.

Иначе меня бы давным-давно убили.

Последний мощный ураган случился в октябре. С тех пор тоннель полностью высох, а на полу остался всякий мусор: пластиковые пакеты, банки из-под пива и газировки, чашки из «Старбаксов», вязаная перчатка, детский ботинок, сверкающий фрагмент бижутерии, все, что упало на дно из иссякающего потока дождевой воды.

Мусора обычно не так уж много. Я мог пройти не одну милю, ни на что не наступив. На высоте трех футов от пола с обеих сторон тоннеля тянулись дорожки для технического обслуживания. На них бурлящая вода редко что забрасывала.

Время от времени я видел и другие решетки, самые обычные, безо всяких секретных запорных механизмов, и железные лестницы, которые вели к служебным люкам на потолке или к трубам меньшего диаметра, из которых во время ливня в тоннель поступала вода.

В этом подземном лабиринте хватало и более ранних по времени дренажных тоннелей из кирпича, камня или бетонных блоков. В сравнении с современными тоннелями от них веяло очарованием той эпохи, потому что строили их каменщики, которые гордились своим мастерством.

Согласно преданиям метрополиса, одна из бригад каменщиков служила главарю преступного мира тех далеких времен, и они замуровали в стены несколько его врагов, кого мертвым, а кого и живым. Я никогда не встречал маленьких крестов, вроде бы выбитых на кирпичах, отмечающих эти могилы, не видел в щелях между камнями, из которых выкрошился цементный раствор, пальцы скелета, напоминающие окаменевшие древесные корни. Возможно, правды в этих историях нет, обычные городские легенды, хотя я знаю, какими бесчеловечными могут быть отдельные представители человечества.

На полпути до первого пересечения двух главных тоннелей я заметил впереди знакомый люминесцирующий серебристо-белый клок тумана. Четко очерченный и непрерывно меняющий форму, он плыл ко мне, словно воздух превратился в воду, а он был светящимся угрем.

Я остановился, наблюдая за туманником. Они всегда будоражили мое любопытство, так же как чистяки. Опыт общения с ними говорил, что бояться их нечего, но признаю, рядом с ними мне становилось не по себе.

В отличие от щупальца настоящего тумана или струйки пара, вырывающейся из трубы, этот призрак не расплывался по краям и не менял форму под влиянием потоков воздуха. Вместо этого он, изгибаясь, как змей, направлялся ко мне. Длиной в семь или восемь футов, примерно четыре в диаметре, он, проплывая мимо, остановился, встал вертикально, закружился, как кобра, зачарованная музыкой флейты. Потом снова принял горизонтальное положение и продолжил путь. Его сияние по мере удаления меркло, наконец исчезло совсем.

Я видел чистяков и туманников всю жизнь. Надеялся, что придет день, когда я точно узнаю, что они такое и зачем здесь находятся, хотя и подозревал, что так и останусь в неведении. Или, раскрыв их тайну, мне придется заплатить за эти знания очень высокую цену.

– Ты – слишком высокая цена, которую мне приходится платить, – заявила моя мать тем днем, когда отослала меня прочь. – Я жила по своим правилам и понимала, что мне предъявят счет, но не такой. Не тебя.

Всегда прекрасная, как любая женщина в глянцевых журналах, как телезвезда, в которую влюблены миллионы, в последнее время она похудела и осунулась. Но даже усталость, теперь не отпускавшая ее, темные мешки под глазами не могли отнять у нее красоту. Скорее говорили о том, что у нее доброе сердце и она понесла ужасную утрату, но боль ее, как боль любого мученика, прекрасна, а оттого лицо ее становилось даже красивее, чем прежде.

Она сидела за кухонным столом со сверкающими хромированными ножками и красным пластмассовым верхом. Под рукой лежали лекарства и стояла бутылка с виски, по ее словам, еще одним лекарством.

И виски, если вы спросите меня, помогало ей лучше всего, в самом худшем случае она от него грустнела, иногда смеялась, а обычно ложилась спать. Таблетки, с другой стороны, и порошок, который она вдыхала носом, давали непредсказуемую реакцию. Она много плакала, или яростно орала и бросалась вещами, или могла сознательно причинять себе вред.

Ее изящные руки добавляли элегантности всему, к чему прикасались. Простой стакан для виски начинал сверкать, будто хрустальный, когда она вновь и вновь проводила пальцем по влажному от виски ободку. Тонкая сигарета превращалась в волшебную палочку, и поднимающийся дымок сулил исполнение всех желаний.

Мне не предложили сесть, поэтому я стоял по другую сторону стола. Я не предпринял попытки приблизиться к ней. Когда-то давно она обнимала меня. Потом могла вытерпеть только короткое прикосновение: отбросить прядь волос с моего лба или накрыть мою руку своей. Но в последние несколько месяцев и это стало выше ее сил.

Поскольку я понимал боль, которую причинял ей, знал, что один только мой вид ужасает ее, у меня тоже щемило сердце. Она могла сделать аборт, но не сделала. Она меня родила. А увидев, кто появился на свет из ее чрева… даже тогда защитила от повитухи, едва не удавившей меня. Я не мог не любить ее, и мне только хотелось, чтобы она могла любить такое чудище, как я.

В окне за ее спиной серело октябрьское небо. Осень сорвала большинство листьев со старого платана, оставшиеся дрожали под ветром, как летучие мыши перед тем, как сорваться в полет. Никак не подходил этот день для того, чтобы уйти из дома и остаться в этом мире в полном одиночестве.

Она велела мне надеть куртку с капюшоном, и я это сделал. Приготовила мне рюкзак с едой и аптечкой, и я закинул его за спину.

После этого мать указала на пачку денег на столе.

– Возьми… хотя едва ли они чем-то тебе помогут. Они краденые, но украл их не ты. В нашей семье крала только я. Для тебя это всего лишь подарок, они чистые.

Я знал, что недостатка в деньгах она никогда не испытывала. Взял подарок и засунул в карман джинсов.

Слезы, которые стояли в ее глазах, теперь потекли, но она не издала горестного стона или вздоха. Я чувствовал, что эту сцену она репетировала долгое время, с тем чтобы отыграть ее, не предоставив мне ни единого шанса изменить написанный ею сценарий.

Перед глазами у меня все расплылось, и я попытался выразить свою любовь к ней и сожаление, что я стал причиной ее отчаяния, но с губ сорвалось лишь несколько неразборчивых, жалких слов. Физически и эмоционально я превосходил обычного восьмилетнего ребенка и был мудрее, чем ребенок, но по возрасту оставался им.

Вдавив окурок в пепельницу, она смочила пальцы конденсатом на стакане виски со льдом. Закрыла глаза, прижала подушечки пальцев к векам, несколько раз медленно и глубоко вдохнула.