Дион Форчун - Лунная магия

Странная фигура в плаще из его сновидений и то, как она двигалась перед ним в сумерках по мокрой лондонской набережной, как это часто бывало в пейзажах его снов, — все это совершенно захватило его воображение. Он, конечно же, знал, что это всего лишь женщина в макинтоше с капюшоном, и все же его до глубины души взволновало живое воплощение подсознательной фантазии.

Фигура двигалась примерно в двадцати ярдах перед ним и по-прежнему сохраняла дистанцию. Доктор Малькольм ускорил шаг, чтобы поравняться с нею и хорошенько разглядеть, однако несмотря на предельный темп, его спурт не ускорил движения и не сократил сколько-нибудь заметно расстояния между ним и фигурой, за которой он теперь пустился в погоню — ибо неудача в осуществлении своего намерения превратила мимолетную заинтересованность в целенаправленное преследование.

Первым его порывом было сорваться в бег, но он знал, что подобная выходка не останется незамеченной для стражей закона и порядка, а у него не было никакого желания предстать перед судом по обвинению в непристойном поведении. Там его объяснения насчет того, что он просто анализировал одно из своих сновидений, вряд ли было бы воспринято всерьез.

А потому он все прибавлял шагу в полной уверенности, что, имея в запасе достаточно времени, способен обогнать любую особу женского пола. Он относился к числу мужчин, от которых женщинам не было никакого проку и для которых, насколько он знал, женщины тоже не представляют никакой ценности. Эта женщина, однако, по-прежнему держалась далеко впереди, и хотя расстояние между ними понемногу сокращалось, было ясно, что даже при полном содействии светофоров догнать он ее не сможет, если только она не будет идти достаточно долго. Вскоре доктор Малькольм обнаружил, что еще немного — и он неизбежно обратит на себя внимание полиции. Он и без того уже заметил женщину-полисмена, в своей мешковатой униформе точь-в-точь похожую на госпожу Ной, и та явно начала подозрительно к нему приглядываться.

И тут произошло то, чего он больше всего опасался, — светофор позволил пройти объекту его преследования и сменил зеленый свет на красный, прежде чем он успел подойти к перекрестку. Транспорт сплошным потоком хлынул по мосту, и фигура в плаще растворилась в лондонских сумерках, оставив его наедине с невыразимым ощущением утраты, разочарования и пустоты. Пройдя еще пять минут чуть замедленным шагом, он очутился у своего дома на Гросвенор-роуд. Он выбрал этот дом за дешевизну еще в те времена, когда он только становился на ноги в своей профессии, да так и остался в нем в силу привычки, безразличия к тому, где жить, и отсутствия побудительных мотивов к переезду. Оказавшись в неопрятном уюте своей меблирашки, он разделся и хорошенько растерся полотенцем, так как основательно взмок от этой беготни в сырую погоду. И только тогда пришел его черед изумляться тому, какой стремительной походкой шла эта женщина.

Поздно вечером, уже лежа в постели, он думал о том, окажется ли усталость от долгой пешей дороги домой достаточным поводом, чтобы заставить фигуру в плаще вновь появиться в пейзаже его снов, в котором последние две недели он бродил почти каждую ночь. Но в эту ночь он быстро окунулся в такой глубокий сон, какой не приходил к нему вот уже много ночей. Словно вся затаенная тоска его безрадостного бытия выплеснулась в этот фантастический интерес к полускрытой сумерками фигуре незнакомки.

Семестр закончился, и на другой день он поехал навестить жену. Несчастную женщину, однако, донимал очередной приступ недуга, и его присутствие было для нее крайне нежелательно. А посему, получив полную свободу, он отправился в свою обычную прогулку по холмам и даже забрел намного дальше, чем обычно. Уже в сумерках он вернулся в виллу из красного кирпича, валясь с ног от усталости, так как, обрадовавшись неожиданно свалившемуся освобождению от ужина с женой и ее компаньонкой, прошагал намного больше обычного. У разожженного в спальне камина для него были оставлены сэндвичи и бутылка молока, но сэндвичи засохли и загнулись по краям, так что к ним он не притронулся и ограничился одним молоком. А потом он подтянул плетеное кресло поближе к огню и погрузился в тяжелую дремоту.

Это было не слишком удобное кресло, вдобавок оно поскрипывало в такт дыханию и врезалось в кожу. Но несмотря на все это, он почувствовал, что сон, всю неделю ускользавший от него, вот-вот придет, и не поддаваясь искушению выбраться из кресла и очнуться из дремоты, он полулежа смотрел, как на пороге сна вырисовываются, сменяя друг друга, образы, тают, снова всплывают, становясь все более отчетливыми.

Поначалу они как-то были связаны с обрывками повседневной суеты. Его квартирная хозяйка; уборщица в лаборатории госпиталя; компаньонка его жены — старая дева, бывшая наполовину сиделкой, наполовину экономкой. Он терпеливо ждал, зная, что все это обычная уловка его разума, желающего избавиться от бремени поверхностных впечатлений, прежде чем раскрыть глубинные слои. Какая-то бодрствующая частица его сознательного разума, вышколенная годами научных занятий, отметила, что перед ним чередой проходят немолодые, некрасивые и безликие женщины. Затем появилась и та женщина-полисмен, виденная им на набережной, и в нем ожила надежда; но она всего лишь заняла свое место в том же ряду.

Суета на лестничной площадке мгновенно вырвала его из забытья, и в приоткрытую дверь спальни до него донесся сварливый голос жены. Им явно не спалось. Первым его побуждением было зайти и попытаться помочь в меру сил, но из прежнего опыта он знал, что это ее только растревожит и расстроит. Ее здешний врач был толковым специалистом; от него он узнает, в чем там дело, и через него сделает все, что можно сделать для этой несчастной женщины, чья жизнь после неудачной попытки произвести на свет его ребенка протекала между кроватью, кушеткой и инвалидным креслом.

Этого легкого шума хватило, чтобы вызволить его на время из оцепенения, охватившего все тело после целого дня на свежем воздухе. Он закурил сигарету и стал смотреть в огонь. Память его вернулась в тот вечер двадцатилетней давности, который превратил жизнерадостную, хрупкую, похожую на ребенка девушку, на которой он был женат, в неврастеничную, обрюзгшую, полупарализованную калеку. Он не роптал на судьбу, он давно прошел этот этап. Он просто сидел, держа дымящуюся сигарету в пожелтевших от табака пальцах, и думал об этом.

Он и в самом деле ни в чем не винил судьбу. Он как-то глухо и затаенно винил самого себя — так, словно поставил ошибочный диагноз. Верно, что оба они страстно желали ребенка, который так исковеркал им жизнь, но это, по-видимому, не имело никакого значения. В конечном счете, вся ответственность лежала на нем; если бы не он, то не было бы никакого ребенка — логика здесь неумолимая. Но что толку думать о том, как все могло быть. Это непомерно дорогая роскошь, за которую приходится расплачиваться долгими днями депрессии. Укротить диких зверей Эфеса можно только жестким контролем разума и воображения. Эту уловку он открыл для себя много лет назад, и его всегда удивляло, что ни один коллега из психиатрического отделения до нее не додумался.