Александр Бушков - Другая улица

Я все время боялся на другого такого же наткнуться – если есть один, могут и другие оказаться. Ничего, обошлось, выбрался я благополучно на дорогу примерно в полукилометре от того места, где осталась змеюка, и на педали нажал так, что меня, честное слово, любой тренер взял бы в сборную Советского Союза, ничуть не раздумывая…

В конце концов добрался до деревни, роздал повестки. Что меня удивило – совершенно другое, нежели в прочих, ко мне отношение. Помните, я хотел рассказать, что единственное крепко и всерьез портило настроение?

Сплошь и рядом родные встречали меня, мягко скажем, скверно. Ну, сами, должно быть, понимаете… У нас на Руси и в мирные-то времена в армию провожали с криком и плачем. «Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты, не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…» Ага, вот именно. А уж после такой войны, когда мужчин под метелку вымело…

Что вы говорите? Война кончилась? Так вот это-то больше всего деревенских баб со стариками и удивляло, и раздражало, и злило. Сплошь и рядом так и кричали в лицо: «Вы что творите, ироды? Война кончилась давно, а вам все одно ребят подавай? Новую, что ли, затеваете?» Ну, и, случалось, обзывали… по-всякому.

Ну и что тут прикажете делать? Объяснять им, что война войной, а призыв – призывом? Плохо до них доходило. Один раз даже вилами под носом махала остервеневшая тетка, хорошо хоть, что не пырнула. И что прикажете делать, в НКВД на нее писать? Я таким письмам не писарчук…

Так вот, в этой деревне, я моментально подметил, настроение ко мне было совсем другое, непохожее на все прежнее. Встречали меня без причитаний и ругани, я бы даже сказал, с настороженностью какой-то, причину которой я понять никак не мог, хоть тресни. Одно знал: с таким отношением никогда еще не сталкивался. Новое что-то, непонятное.

Председателем сельсовета у них был однорукий мужик с тремя медалями. Корнеич его звали. Зазвал он меня к себе в избу, выставил жиденького чайку с шанежками, и какое-то время беседа наша протекала в том же напряженном ключе. Словно бы ждал он от меня чего-то. Не было никакого разговора меж фронтовиками – а ведь когда встречались двое воевавших, они моментально завязывались: где, когда, как и что… Я заикнулся, что придется ночевать – он сказал, что определит к кому-нибудь, раз такое дело, казенное. И снова мы сидели, попивая пустой почти чаек, перекидываясь словами, словно бы по обязанности. Очень большое неудобство я чувствовал за его столом…

А потом все моментально переменилось. Прибежал его старшой, босой пацаненок лет двенадцати, что-то пошептал отцу на ухо… И сразу передо мной оказался совершенно другой человек. Корнеич, форменным образом просияв, даже единственной своей правой ладонью по лбу себя хлопнул:

– Что за дурь на нас нашла? Сидим, как неродные… Надо же товарища старшего лейтенанта, фронтовика и героя, принять по-настоящему, по-людски! Что он о нас подумает? Бабы, шевелись!

Выскочили жена с дочкой – и чуть ли не в минуту стол преобразился. Появилась и яишенка, и сало, пусть и прошлогоднее, и черные скрутки вяленой сохатины, я за две недели к ней уже приобвык, а главное – бутыль с нею, родимой. Переменился Корнеич, не узнать – хозяин хлебосольный, знай потчует да наливает. Тут уже и пошли те самые разговоры: кто где воевал, что видел, что бывало… Небо от земли. Пришли еще двое – еще не старики, но пожилые, мобилизации не подлежащие. Начали меня расспрашивать, как же оно теперь будет в Европе после войны, и как будет у нас, и переменится ли жизнь как-то ощутимо. Боюсь, ничего особенно умного я им сказать не смог – как-то не задумывался над такими вещами. Думалось иногда, что все теперь будет как-то иначе – а вот как, в размышления не вдавался. Кажется, мужички это поняли, но виду не показали и разговор поддерживали из чистой вежливости.

И вот дернул меня черт… Выпито было как-никак немало. Мы с Корнеичем уже были на «ты», я и спросил:

– Корнеич, а вот объяснишь одну вещь? Я же не слепой и жизнь повидал… Поначалу вы меня встретили холодней некуда, аж морозцем в хате повеяло, полное впечатление. И вот теперь потчуете, как дорогого и долгожданного гостя. Спроста так не бывает. Я не мальчишка, войну прошел, понимаю… Что случилось?

Они на короткое время замялись, переглянулись все трое. Потом один из тех, пожилых, сказал этак веско:

– Да объясни ты ему, Корнеич. Развей человеку недоумение, а то оно так его и будет грызть… Все равно в городе никто ему не поверит, они там давно верить перестали…

И взглядом словно бы подтолкнул его легонечко. Корнеич покрутил головой, фыркнул:

– А, ладно… Все равно не поверят, тут ты прав… Понимаешь, старший лейтенант, посмотрел дед Мокей всех парнишек, которым ты повестки привез. И никому из них на войне погибнуть не суждено. У Мокея ошибок не бывает. Раз сказал, что все восемнадцать живы останутся – так и будет. Тут уж не грех и угостить тебя как следует. Не принес ты нам смертушки… А значит – будешь дорогим гостем. Угощаем от всей души, ешь-пей, что на тебя смотрит, – и подмигнул ухарски. – А на ночлег я тебя в такое место определю, что никак не пожалеешь…

– Подожди, – говорю. – Этот ваш Мокей – колдун, что ли? Как это он так посмотрел?

– Да так и посмотрел, – ответил Корнеич крайне серьезно. – Как умеет. Это у них в родне неведомо с каких пор. И никакой он тебе не колдун, нечего дурацкие словечки выдумывать. Колдуны – это в сказках. А дед Мокей знает кое-что. Трудно вам, городским, такие вещи объяснять, забыли вы это, разучились…

Но колдуном ты его все равно не обижай, он мужик хороший и таких слов не заслуживает.

– Извините, – сказал я в некоторой растерянности. – У меня и в мыслях не было – обижать… Прости, Корнеич, если что не так.

– Да ладно, – машет он рукой. – Ты ж не со зла… Давай выпьем.

Выпили.

– Что же, – говорю я, – вот он просто так на человека посмотрит и определит, быть ему убитому на войне или вернуться живым?

– Именно что, – ответил Корнеич. – А я тебе что толкую? И осечек у него не бывало… – тут ему словно стукнула в голову некая идея. – А хочешь, старшой, он и на тебя посмотрит?

Я поначалу стал отнекиваться:

– Война все равно кончилась, что тут смотреть…

– Войны – вещь такая, – щурится Корнеич. – Одна кончится, не заметишь, как другая начнется… Или боишься?

Ну, тут уж меня забрало: не мне, фронтовику с пятью боевыми наградами, какого-то деда бояться!

– Ведите, – говорю, – вашего Мокея. Тем более что мне ему все равно нужно передать привет от военкома.

Он мне так задушевно:

– Мокея, старшой, не ведут, его честью приглашают… Сейчас пошлю мальчишку.

Вскоре пришел Мокей, осанистый такой, солидный, в волосах и бороде ни сединки, я потом узнал от военкома, что никакой он, собственно, не дед, всего-то шестидесяти лет. На пиджаке у него два Георгиевских креста, две Георгиевских медали и медаль за японскую войну. Тогда как раз разрешили ветеранам носить солдатские старорежимные награды. Неофициально, по-моему, не помню, чтобы об этом где-нибудь писали.

Освободили ему место рядом со мной, сел он, чокнулся со мной полной стопкой, выпили. И глаза у него неколючие, и лицо незлое – самый обыкновенный пожилой мужик – хотя, конечно, со своим гонором, сразу видно.

– В японскую воевали? – спросил я.

Он кивнул:

– И в германскую пришлось. А вот дальше так сложилось, что Бог попустил от смертоубийства. И остались на мне одни иноземные супостаты, а это не грех…

Я спросил чуточку шутливым тоном:

– И как же вы меня, дедушка Мокей, смотреть будете?

Он посмотрел на меня этак безмятежно:

– Зачем же кота за хвост тянуть? Я уже посмотрел. Воевать тебе еще предстоит, старший лейтенант, или, говоря по-старорежимному, господин поручик… А вернешься ли… – он словно задумался на миг. – А, вот оно… Бойся белой тряпки. Если вовремя испугаешься белой тряпки – вернешься живой.

Все на него уставились с несказанным уважением. Один я сидел и ломал голову: ну, допустим, не играет комедию, допустим, знает что-то, как они тут недавно выразились. Но с кем же мне воевать, если война кончилась? С Японией у нас договор… С Турцией, может? Еще в Восточной Пруссии кружили слухи, что после победы над Германией товарищ Сталин объявит войну Турции: за пособничество Германии и за проливы, чтобы наш Черноморский флот не сидел в Черном море, как в консервной банке. Были такие разговоры…

– А что за тряпка? – спросил я.

Мокей пожал плечами:

– Вот тут уж я тебе не скажу. Потому что сам не вижу. Одно знаю: вовремя испугаешься белой тряпки – вернешься живой…

– А вот кстати, – у меня, как частенько с пьяными случается, мысль моментально перескочила с одного на другое. – Я, когда ехал, километрах в десяти от деревни видел прямо-таки великанскую змеюку. Длиной, пожалуй что, с телеграфный столб. На солнышке, гадина, грелась. Это – что?