Елена Блонди - Хаидэ

— Я… я хотел еще про новый дом. И про лодку.

— Только один, Мирта.

Мирта огляделся, собираясь с мыслями. И выпалил отчаянно:

— Мне нужна четвертая жена! Мои уже старые, все трое. Спроси годою, хватит ли мне мужской силы?

Сверкнула еще одна зарница, закрывая полнеба, и ушла, оставив черное пространство без звезд, а пришедшая следом показала — огромное облако с пухлыми горами и впадинами, прикатилось внезапно и встало, съедая звезды над головой. Зарница потухла и тут же зажглась следующая. На границе света костра и темноты, превращенной в слепящее белое полыхание, Тота, съежившись, испуганно забормотал заклинания. Лицо пленника становилось белым, чернело и снова вспыхивало.

— Годоя сказал… — Карума не успел поделиться с Миртой откровением — над их головами треснул гром, и выросла из почерневшего облака ветвистая молния, ушла в траву за близким холмом. И пленник открыл глаза, по-прежнему глядя перед собой. Повел плечами и один из витков ремня лопнул, роняя наземь свивающиеся змеями концы.

— Идите, — крикнул Карума, — на тропу! Быстрее!

— А как же, про жену? — но, крича, Мирта уже отступал и, повернувшись, кинулся прочь по белой тропе, которая в следующее мгновение исчезла в темноте. Следом торопился Тота, спотыкаясь и хватая друга за край плаща.

А старый Карума, подняв над головой схваченный с земли посох, вдруг изо всех сил обрушил его на мотающуюся над ремнем голову пленника. Голова повисла, придавливая ремень на шее подбородком.

В перерыве между мельканием света и треском сухого грома Маур услышал шипение — Карума, размахнувшись, вылил в костер остатки варева. И, нашарив в траве бурдючок с водой, вспорол его над умирающим огнем, исходящим тяжелым запахом горящей травы, старого мяса и сгнивших цветов.

Маур зажмурился, ему показалось, что молния нашла его и хлестнула прямо по глазам и темени, одновременно с диким невыносимым для ушей громовым треском. И в наступившей следом тишине медленно открыл глаза. Перед ними в темноте плясали цветные круги и раскидистые деревья, постепенно исчезающие в кромешном мраке.

Туча умолкла, погасли зарницы на краю мира. Костер умирал, светя сам на себя последними тлеющими углями. Маур привстал, изо всех сил моргая, и всматриваясь в темноту. И через долгое-долгое как показалось ему время, увидел во тьме смутно белеющий ствол старой акации. Отводя колючие ветки, осторожно шагнул ближе к углям, не отрывая взгляда от черного нароста на светлом стволе. Связанный не шевелился и вокруг стояла полная тишина — степь молчала, напуганная громом.

Маур шел мелкими шагами, затаивая дыхание, готовый кинуться обратно в кусты при первом же звуке. И вдруг замер, остановленный мыслью. А может великан умер? Карума стар, но вон как махнул посохом, может, вышиб дух? А сам обещал дать ему воды…

Мальчик вспомнил, как шипела вода из вспоротого бурдючка. Нащупал на поясе маленькую фляжку. Держа ее потной рукой, приблизился вплотную к коленям пленника и сам опустился на колени напротив. Шепнул чуть слышно:

— Годоя?

Тишина протянулась через темноту, как мертвая змея. И вдруг сердце мальчика ухнуло и заколотилось, а пальцы соскользнули с фляжки, когда в голове грохнул медленный голос, наполненный усталостью:

— Спрашивай…

В кромешной темноте, что была серым светом для глаз ночного зверья, умолкло все. И все замерло. Застыла, держа в пасти кусок, гиена над развороченным трупом старого быка. Раскрыв крылья над головой, замерла в ветках желтая сова, прикрыв один глаз и выкатив другой. Столбиками, как длинные камушки на высыпанной из норы глине, встали сурикаты, мелко дрожа и не поворачивая острых мордочек. Приподняла круглую морду молодая львичка, сытая после вечерней охоты, и замер вываленный из пасти на светлую щеку влажный широкий язык. Рядом, на полурыке, привстав на передние лапы, будто упал в тяжелый сон ее повелитель — сильный молодой лев с рваным шрамом на бугристой ляжке. И туча, что повисла над саванной, закрыв россыпи звезд, молчала, закутав ветвистые молнии и оглушительный гром тяжелыми черными клубами.

Вскочивший с колен Маур тоже стоял неподвижно, его сердце одно билось в темноте, и ему казалось, стук этот громче рева летней реки после долгих дождей. Годоя ждал, и его повеление не должно повиснуть в пустоте. Маур знал это. Но никогда раньше не думал, что годоя может быть таким. Выглядеть, как человек. Хоть и страшный. Огромный. Но это — годоя, и он ждет вопроса.

— Ты… хочешь пить?

Маур снова нащупал на поясе фляжку, влажную от его прикосновений. И затаил дыхание, смутно краем мыслей раскаиваясь в том, что потратил один свой вопрос на такую мелочь. А мог бы спросить… Но есть еще два. Если по правилам. В ветках над его головой прочирикала птица, ясным, совсем дневным голосом:

— Это и есть твой вопрос?

Трель получилась пронзительной и капризной, и Маур снова выпустил из пальцев фляжку. Перевел дух. Впервые он говорил с годоей сам, на это есть говорильщики. Так вот как отвечает годоя… Он снова схватил фляжку, чуть озлившись, что же, как девчонка: то держится за нее, а то прячет руку, будто стыдится. И кивнул.

— Да.

— Годоя говорит… — Мальчик дернул головой и быстро поднял ногу, под которой, щекоча пальцы, проползла в траву быстрая змея. И трава прошуршала:

— Годоя говорит, спасибо тебе. Я хочу пить.

Опуская ногу на траву, Маур качнулся к пленнику, испуганно думая о том, что придется трогать его лицо, чтоб в темноте поднести фляжку прямо ко рту. И его рот, будто сам раскрываясь раньше мыслей, спросил:

— Может, ты хочешь сам? Я развяжу тебе руки…

И ахнул мысленно, растерявшись от сказанного. Никто не смел отпускать годою. Никто. Никогда. Если годоя переставал отвечать, его переносили в другое, а ненужный сосуд хоронили говорильщики. Но разве ты видел, чтоб годоя был в человеке, напомнил ему внутренний голос. Может быть, его глупые слова, даже вылетев, не изменят мир, отчаянно понадеялся Маур, ожидая ответа уже на второй вопрос. И на его плечо упал ледяной ветер, обжигая горячую кожу, и стих, протекая в ухо:

— Годоя говорит, ты щедр. Протяни руку.

Мальчик снял с пояса фляжку, сжимая пальцы на ребристых тыквенных боках, вытянул руку вперед, изо всех сил стараясь, чтоб она не дрожала. И тут ветер, прилегший на его плечо, соскальзывая, обернулся вокруг напряженного тела, теплея, поворачивал, чтоб не дуть с севера, и — потянул ровной мощной стеной, примяв невидимую траву, взъерошив гриву сытого льва, ссыпав под лапами сурикатов глиняную крошку. Толкнул тучу в размазанный по небу облачный бок, собрал его плотной стеной и стащил на край саванны, накалывая мягкое тело большой тучи на острые ветви деревьев. Звезды мигали и сыпали крошки света, те размывались, тихо падая, и к верхушкам акаций свет долетал уже ровным, хоть и казался слабым. Но даже тени он смог нарисовать на колючих щетках сухих трав и высветлил кривые стволы старых деревьев.