Анна Старобинец - Резкое похолодание

Когда все кончилось, я зашел на кухню и распахнул настежь окно. Потом залез в холодильник. Вытащил докторскую колбасу, немного обветрившуюся, и плавленый сырок. Сделал себе несколько бутербродов. Нашел крупнолистовой чай в пачке и еще «Lipton» в пакетиках. Я вообще-то не очень люблю пакетированный чай, но заваривать просто не было сил. Я вскипятил воды, залил пару пакетиков в чашке. Чашка была вся в коричневых пятнах. С нарисованными животными: кот, пес, осел и петух, — кажется, из «Бременских музыкантов»… Очень противная чашка, но все остальные были грязные — валялись в мойке.

Я даже подумал, не вымыть ли им посуду… Но все же не стал.

Под утро вернулась старуха. Я услышал, как она поворачивает ключ в замке, и сразу вышел в коридор. Оттолкнул ее, протиснулся в дверь и побежал вниз по ступенькам.

Потом она стала орать. И пока я спускался — все время, пока я спускался с четырнадцатого этажа на первый, — сверху доносились ее дикие крики.

Я вышел на улицу. Вышел наконец. В рассвет, в холод… И снова услышал ее голос. Поднял голову: она чуть не до пояса высунулась из окна, седые лохмы развевались на ветру. В тишине спального района ее надтреснутый голос звучал оглушительно, ударялся в стены бело-синих многоэтажек, путался в подворотнях, рвался на части и возвращался ко мне жутким эхом:

— Сгоришь в аду!..ишь в аду!..аду!..у!..у!

— Будь ты проклят!..проклят!..удь!..лят!..лят!

Она орала так громко, что в некоторых окнах соседнего дома зажегся свет.

— Зажаришься в пекле! — вопила она мне вслед. — В пекле-е-е!..кле-е-е!..ишься!..кле!..кле!

Я заткнул уши руками. Я шел, шатаясь, прочь от этого дома, и еловые ветки устилали мой путь. Я наступал на них и давил их, стараясь не вдыхать пронзительный сладкий запах, и они ломались у меня под ногами, их было много, ужасно много, еще больше, чем раньше…

А потом они поймали меня.

Они мучают меня этой страшной жарой. Они отняли мой мешок с подарками и, наверное, давно уже сожрали все, что в нем было, — все киндер-сюрпризы, и всех шоколадных зайцев, и подмерзшие мандарины, и леденцы… Они забрали мою одежду, мой красивый красный костюм и надели на меня смирительную рубашку. Они содрали с меня колпак. Они сбрили мне бороду. Они мучают меня этой жарой, они знают, что хуже для меня ничего нет…

Отпустите меня! Ну пожалуйста, отпустите меня! Мне нужно уехать отсюда, пока не настала весна. Мне нужно на север… До первой оттепели…

Он снимает телефонную трубку, набирает какой-то номер (всего три цифры — значит, звонит кому-то внутри здания) и говорит:

— Отведите его в сауну.

Я ною:

— Нет, пожалуйста, нет!

— Да заткнись ты! — рявкает он, и подсохшая ранка у него на губе снова трескается; капля крови медленно катится по подбородку.

Он встает, раздраженно запахивает халат — под халатом у него еще шерстяной свитер… господи, кажется, ему и правда не жарко! — и подходит к застекленному шкафчику. Вытаскивает из него кусок ваты, макает в какую-то прозрачную жидкость и подносит к губе.

Дверь в кабинет резко распахивается. Входят два здоровенных верзилы, быстро приближаются ко мне.

— Ведите в сауну, — повторяет он, рассеянно изучая окровавленную ватку.

Они больно хватают меня под руки, сдергивают со стула и волокут по коридору. Они заталкивают меня в какую-то комнату. В ужасную, раскаленную комнату, в которой нечем дышать… Они раздевают меня догола и сажают на деревянную лавку. У моих ног шипят и мерцают красноватые угли.

— Пожалуйста, отпустите меня! — всхлипываю я.

— Смотри-ка, он плачет! — изумленно говорит один верзила другому. Потом поворачивается ко мне:

— А когда ребенка убивал, небось не плакал, мразь?

Что же это он говорит?… Зачем он так говорит?…

Они шумно выходят, заперев за собой дверь на ключ, — и я остаюсь один, на деревянной лавке.

Горячо. Совсем горячо. По груди, по спине и животу стекает вода. Сочится из меня. Сначала она холодная — но быстро нагревается, превращается в кипяток. Я сижу и смотрю, как уменьшаются, становятся тоньше и прозрачнее мои руки и ноги.

Скоро все кончится. Сейчас все кончится. Я таю, я теряю сознание… Я хотел бы напоследок представить себе снег. Голубоватый вечер, гладкие белые равнины… веселые лайки, которые бегут к горизонту, проваливаясь в сугробы, фыркая и отряхиваясь… Я так хотел бы все это представить! Но в последнем горячем бреду мне мерещится что-то другое… Маленькая рыжеволосая девочка — волосы стянуты в хвостики, на макушке — дурацкая блестящая корона из фольги. Она стоит на табуретке и смотрит на меня огромными голубыми глазами, полными слез:

— Почему ты не хлопаешь? Ну почему ты не хлопаешь? Разве тебе не нравится? Я сама сочинила…

А. Корец, Л. Д. Ландау. Листовка «Сбросить фашистского диктатора и его клику…», 23 апреля 1938 г.

Здесь и далее: Заявление жильцов, проживающих по адресу: Спиридоновка, 26, от 05.01.1929. Документ из архива; текст подлинный.