Марьяна Романова - Болото

Она помнила отца другим. Она была единственной девочкой в семье, все остальные – братья. Да еще какая девочка – с нежным, как у фарфоровой куклы, лицом, с ясным взглядом и тонкими щиколотками. Нездешняя, лишняя, девочка-подменыш.

Отец ее в детстве на руки брал и кружил, пока у нее пятна цветные перед глазами плясать не начинали. И страшно было ей, и здорово, как на качелях. Руки отца пахли табаком и землей, а в обращенном на нее взгляде была такая гордость и любовь, что Женечка даже жмурилась от удовольствия, как кошка, разомлевшая в солнечном пятне. Это сейчас глаза отца потухли, в них была только пустота и злость, но она же помнила. Это ведь был тот же самый человек. Тот самый, который к небу ее подкидывал, и у нее словно крылья невидимые вырастали.

Но права оказалась Аксинья. Как всегда.

Тот вечер она и сейчас, будучи старухой, во всех подробностях помнила, словно это вчера случилось, а не полвека назад.

Они, как всегда, на окраине леса встретились. Даже и поговорить не успели, как случилось страшное – то, что и до сих пор снится.

Марфу спасло то, что в тот день она много воды выпила – захотелось ей освободить мочевой пузырь, и она за деревья отошла. Оттуда, полуживая от страха, и наблюдала. Убежать хотела – да не смогла, ноги словно в землю вросли. Сначала она голоса услышала, громкие, посторонние, приближались они довольно быстро.

Она видела Аксинью, мрачно умолкнувшую на полуслове, и Женечку, беспомощно вертевшую головой и, как всегда, доверчиво не чуявшую подвоха. Ничего страшного пока и не случилось, да и голоса были знакомыми – это все деревенские, соседи ее, те, которые с детства знали всех трех девушек, но Марфа сразу поняла: быть беде. Что-то жуткое происходит. И подтверждение она находила в изменившемся лице Аксиньи. Потом, уже будучи старухой, она бессонными ночами много раз снова и снова словно проматывала эту сцену.

Был ли хоть один шанс? Как бы все обернулось, если бы Аксинья утянула Женечку в лес, укрыла бы, спрятала? И каждый раз Марфа была вынуждена признать: нет, это было невозможно. Слишком внезапно и быстро появилась толпа. И слишком ревниво Аксинья охраняла лес, который считала своим домом, от посторонних глаз. Никого бы она не стала в священном своем лесу укрывать. А ну как искать начнут – пойдут сапогами своими по ее земле, будут отодвигать вилами ветки, не знавшие прикосновений чужих рук.

Их было много – почти вся деревня собралась, кроме стариков, которым тяжело было ходить. У кого-то факелы в руках, у кого-то – вилы, у кого-то – и ружье охотничье на плече. И все в странном возбуждении – ноздри раздуваются, глаза горят, срывается голос.

– Вот они! – крикнул кто-то. – Держи их! Чертовки!

И вот уже чьи-то сильные руки держат за плечи Женечку, которая все еще растерянно улыбается, пытается заглянуть в знакомые лица и удивляется, почему все прячут взгляд. Смотрят, вроде бы, и на нее, и как бы сквозь. Как будто бы обезличивают ее невниманием своим. Аксинью тоже схватили – она почти сразу же в руки себя взяла и держалась уверенно и спокойно. Она первой и заговорила.

– Что на вас нашло? Убирайтесь отсюда, – такая прямая и худенькая она была, но даже в тот момент в ней чувствовалась сила.

Марфа смотрела из-за кустов и отчего-то понимала, что одна Аксинья сильнее всех этих красномордых, вспотевших от волнения и быстрого бега людей с белыми от ярости глазами.

– Они давно сюда ходят, я их еще в мае тут видала… Третья с ними еще бывает, Степановны дочка.

– Что ты брешешь, у Степановны дочка тихая, не то что эти! Смотри, еще и улыбается, нахалка!

– Я из-за нее ребенка в болоте утопила! – взвизгнула тощая бледная женщина, выступив вперед. – Она сказала, брось его в болото, оживет он! Я и послушалась! И нет больше у меня ребенка, нет!

– Он бы и так у тебя умер, и ты сама это знаешь, – почти насмешливо ответила Аксинья.

Марфа зажала рот ладонью. Сама она ни за что не решилась бы держаться с такой надменной дерзостью с людьми, которые уже и вилы на тебя направили, и жаждут крови твоей.

Со всей сторон доносилось:

– Ведьмы!

– Твари!

– Разделаться с ними! Так им! Чтоб неповадно было!

– У меня корова умерла, когда эта мимо прошла и зыркнула на нее!

– На меня муж смотреть перестал…

– Спать уже страшно. Что творится!

Это было похоже на страшный ритуал – все кричали, девушек держали крепко, но никто не решался сделать первый шаг. Вот камень в воздухе просвистел – в сантиметре от Женечкиного виска, и та зажмурилась, и голову в плечи втянула. И плакать начала. Она даже вырваться не пыталась – обмякла, скукожилась и стала выглядеть совсем ребенком.

– Не смотрите на нее! – выкрикнула женщина, потерявшая первенца. – Ведьма нарочно жалость вызывает! А потом погубит нас всех!

– Или она нас, или мы ее!

– Правильно!

Наконец кто-то решился на роль палача – взметнулась рука, державшая факел, прямо в лицо Женечки ткнули огнем, та завизжала истошно, а у Марфы ноги подкосились, и ей пришлось за ветку ухватиться крепко, чтобы не упасть.

Волосы Женечки загорелись, как солома вспыхнули, и через считаные мгновения она вся была обнимаема пламенем, как огромная масленичная кукла. Ее выпустили, и она побежала вперед, расставив руки и натыкаясь на деревья. Рот ее был распахнут в беззвучном крике, а лицо оплавилось, утратило знакомые черты. Ненадолго ее хватило, упала через несколько шагов, недвижимая. Пахло горелым тряпьем и мясом. Все молчали. Кто-то обескураженно – не мог поверить, что вот так, в мирное время, можно взять, и всей толпой жестоко убить молодую девушку. Кто-то – победно, как напившийся крови варвар.

– Вторую тоже! Не давать ей спуску!

Настала очередь Аксиньи, и к ней пошли, выставив факел вперед, но она была не из тех, кто принимает смерть безропотно. На секунду обмякнув в руках палача, Аксинья ловким кошачьим движением вывернулась из его рук, и сначала Марфе показалось, что она упала на землю, а потом она поняла: нет, она нарочно так встала, на четвереньки, как волк. Вспомнилось, как Аксинья учила ее волком быть – всего два месяца с тех пор прошло, а теперь казалось – целая жизнь. Аксинья как будто бы издевалась над теми, кто хотел ее смерти – она напрягла вытянутую шею, обернула лицо к затянутому тучами небу и вдруг издала такой вой, что все замолчали, пораженные.

Сильным был голос Аксиньи, а вой ее был как будто бы не просто звук, вырвавшийся из сложенных в трубочку губ, а некий тайный язык, за которым была и эта ночь, и лес, и болото. Люди не понимали этот язык, а лес – понимал, птицы – понимали, и Марфа, кажется, понимала тоже.

– Заканчивай с ней скорее! – крикнул кто-то весьма неуверенно, и мужик, в руках которого был факел, сделал шаг вперед.