Марьяна Романова - Болото

Она вытянула сухие, посеревшие с возрастом губы в трубочку и завыла – сначала хрипло и тихо, привыкая к необычному звучанию своего голоса, затем увереннее и громче. Ее вой с каждой секундой распускался как ядовитое растение, заполнял собою лес.

И красная пелена заволокла глаза Марфы, и вот уже немного подкушенный лунный диск как будто бы смотрел ей в лицо, и рос, как тесто, и приближался. И суставы ломить перестало, Марфа дернула шеей, потом ноги напружинила и прыгнула вперед – неловкий прыжок получился, стара она, силы нет в мышцах, а в сочленениях – гибкости. Но она сама испытала чистую радость полета, и пружинное приземление на четыре конечности, и густые запахи леса – все это было самой жизнью. Марфе захотелось напиться – носом повела, земляную ямку, дождевой водой наполненную, увидела, лицо наклонила к ней и начала жадно лакать холодную воду шершавым пересохшим языком. Язык сам собою лопатой сложился, как будто бы ей привычно было именно таким способом пить.

Вдруг старуха услышала шум в кустах позади себя – как тогда, в ту ночь, когда она впервые попала на этот перекресток. Одним прыжком, не распрямляясь, повернулась и оскалилась, тихим рычанием предупреждая чужака. Страха не было, но холодная лунная кровь била в виски. Марфа пригнулась к земле, готовая к прыжку.

Ветви зашевелились, и сначала ей показалось, что из кустов малины на поляну выбрался старый волк – повадки были волчьими и запах, – но почти сразу же она разглядела, что это тоже человек, как и она сама на четырех конечностях передвигающийся.

Марфа удивленно попятилась и вопросительно голову набок склонила – машинальное собачье движение. К ней медленно приближалась еще одна старуха – тело ее было таким дряхлым, что казалось, от любого шага оно может рассыпаться в прах. Комковатый жир неровно нарос на ноги, живот был похож на разросшуюся шляпку белого гриба, глаза были тусклыми и желтоватыми, груди – пустыми, волосы так поредели с годами, что кое-где сквозь беловатый пух просвечивал розовый, как собачье брюхо, череп. Старуха дышала тяжело, от нее пахло смертью.

Марфа ждала, что будет дальше. А когда та подошла близко, она вдруг узнала старуху – это ведь была Аксинья! Годы изменили ее, расплавили черты – некогда остренький подбородок, придававший ее лицу капризное выражение, заплыл ровным слоем жирка, нос раздался вширь точно гриб-паразит, а губы наоборот стали узкими. В глазах больше не было того огня, который много лет назад заставлял людей верить ей, идти за ней.

Марфа хотела назвать ее по имени, но, уже набрав воздух, умолкла, вдруг поняла, что это не тот язык, на котором следует говорить с новой Аксиньей. Тем временем та подошла вплотную и осторожно обнюхала Марфу – кончик сухого пористого носа ткнулся ей в шею, потом в плечо.

Марфа тоже втянула ноздрями воздух – от Аксиньи пахло кисловатым старческим потом, влажной землей и сырым мясом. Тяжело дыша, Аксинья уселась рядом, и они вместе молча смотрели на луну. Обе были обнажены, и обе не чувствовали холода. Это было странное единение, момент звериной близости, которую иным и за всю жизнь не выпадает ощутить. В голове Марфы было пусто. Она не видела Аксинью больше пятидесяти лет. Были две молодые девушки, стали – древние старухи, и для обеих лес – дом родной.

Аксинья нарушила молчание первой. Когда она шею к луне тянула, ее позвонки скрипели, как дверь несмазанная. Столько лет в лесу прожила, не погибла, столько зим лютых не пойми как перенесла, но почему-то тело ее обветшало сильнее, чем у Марфы. Зато голос остался прежним – в нем почти не было старческой глухой хрипотцы. Аксинья тихо завыла, и Марфа, минуту полюбовавшись чистотой и певучестью, начала вторить ей. Две старухи с усталыми пожелтевшими лицами с наслаждением выли на небо.

Бездна взывает к бездне.

Abyssus abyssum invocat.

А потом Аксинья прыгнула в сторону – непостижимо ловко для такого разваливающегося тела – и направилась к тому же малиннику, из которого вышла навстречу Марфе. Сделав несколько шагов, обернулась и посмотрела выжидающе. Марфа поняла, что подруга хочет, чтобы она пошла за ней. И не к болоту путь их лежит, а в чащу, в какую-то новую, неведомую, лесную жизнь. Напружинив ноги, Марфа тоже прыгнула вперед, и пошла за ней, не распрямляясь, руками и ногами ловко отталкиваясь от земли. Никто из них так и не проронил ни слова.

Abyssus abyssum invocat.

Дождь, дождь, весь день этот дождь. Серая морось накрыла деревню тяжелым плащом. Дождь танцевал на крыше, шелестел в лесу, шлепал по раскисшей глине. Максим метался по дому, как раненый зверь в клетке, Рада же пребывала в густой, как сахарная вата, апатии. Как будто бы они были одним существом, размазанным по временному континууму – и он переживал стадию отрицания, а она уже успела смириться. Рада смотрела в окно. Первый день смотрела в окно, второй день смотрела в окно, третий день смотрела в окно.

До полиции, конечно, сразу дозвонились. Рада помнила слова соседской старухи: «Бесполезно с ними бороться, они у нас давно, у них тут все схвачено». В каждом фильме есть «честный полицейский», романтичный бунтарь, который пусть, как правило, и не доживает до финала, получив пулю в лоб, но зато успевает здорово помочь главным героям.

Дозвонилась, все рассказала – ребенок пропал, предположительно похищен, предположительно даже известно, кем именно. Два с небольшим, сам уйти, конечно, не мог. На другом конце трубки вежливо выслушали. «Да-да, мы все проверим и обязательно с вами свяжемся». Но никто за эти дни так и не позвонил.

Без Мишеньки дом казался пустым и безголосым. У каждого дома есть не только неповторимый, как отпечаток пальца, запах, но и голос. В каких-то домах – это смех и топот детских ног, в каких-то – мягкая кошачья поступь и тяжелое дыхание хозяев, в каких-то – только фоновая болтовня телевизора и полное беспросветное одиночество.

В первый день Рада надеялась, во второй день – надеялась, а на третий вдруг осознала, поняла – его уже нет в живых. Мишеньки больше нет. Можно всю область на уши поднять, можно лично привезти миллион грузовиков с песком, вырубить лес и засыпать болото. Это ничего не изменит. Точка невозврата пройдена.

– Может быть, они его держат… – сказала Лариса на третий день. – Держат, чтобы на меня обменять. Я должна пойти туда. Если есть хотя бы один шанс…

– Они и так тебя заберут, – бесцветно сказала Рада. – Им не обязательно тебя менять на кого-то. Я это сегодня поняла.

– Я сейчас дождусь, когда дождь не такой сильный будет, и уйду…

– Дождись, когда дождь не такой сильный будет, и уйди, – пожала плечами та.

Кулак Максима врезался в стену. Ему некуда было девать кипучую силу. Силу, порожденную слабостью. У него хватило бы удали весь этот дом в щепки разнести. И он чувствовал себя таким невозможно жалким.