Дмитрий Скирюк - Блюз чёрной собаки

— Это мама с папой тебя так зовут. А друзья?

— Друзья? Жан. Или Женя.

В раковине что-то упало и звякнуло.

— Жан? — переспросила Танука.

— Жан.

Пауза.

— Если прикалываешься, типа по-французски, то правильно — Эжен.

Я уселся на подлокотник заскрипевшего старого кресла и посмотрел на часы. Разговор мне нравился всё меньше. Не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка меня учила.

Я снова взглянул на неё трезвым взглядом. Как в той песне из фильма «Три мушкетёра»: «А сколько же вам лет, дитя моё?» — «Ах, много, сударь, много — восемнадцать!» Как сдвинулось с переменой эпох восприятие возраста! В сущности, кто были те мушкетёры? Мальчишки, девчонки. Д'Артаньяну было восемнадцать. Арамису и Портосу — тоже около двадцати. Миледи — двадцать два, Констанции — двадцать пять. Лорду Бэкингему, военному министру, — двадцать три! Атосу было тридцать, он считал себя стариком. Юнцы вершили историю, если вдуматься. Не то что сейчас.

С недавних пор я обратил внимание, что после того, как тебе стукнет тридцатник, время становится как бы «двухслойным». С одной стороны — в отношении внешних событий, — оно заметно ускоряется, и это ужасно: никуда не успеваешь, начинаешь что-то упускать, память всё чаще подводит, месяцы сжимаются до размеров недели… Врачи говорят, с возрастом в мозгу происходят необратимые изменения, думать начинаешь медленней — и вот вам результат. А с другой стороны, при личном восприятии, вроде как застываешь. Ощущаешь себя где-то на тридцать. Ага. Тридцать один — вроде как и не было. Тридцать два — пролетело — не задело. Немножко спотыкаешься на тридцати трёх, но это понятно почему. Однако потом всё продолжается как раньше. И не можешь взять в толк, отчего так — то ли вправду наступила относительная стабильность, то ли просто не хочется думать, что уже разменял четвёртый десяток. Что-то подобное, помню, было после двадцати: пока не стукнуло двадцать девять, всё казалось — вот они, мои двадцать, рядом, рукой подать. Ан, нет — Федот, да не тот.

Блин, да что ж это такое! С какого момента я начал ощущать себя старым? Я был самым младшим в классе, меня всегда (или почти всегда) окружали люди старше меня, в крайнем случае — ровесники. Куда вдруг все подевались? Ведь в круглых датах нет ничего особенного. В сущности, что такое числа? Просто условность, придуманная человеком. А мы продолжаем считать, отмечать, чему-то радоваться, огорчаться, делать выводы на основе такой бредятины, как календарный возраст. Всё-таки люди очень привязаны к условностям. И вот сидишь, бывало, смотришь на девчонку, думаешь: совсем взрослая, девятнадцать уже. Немножко не ровесница, ведь мне… мне… господи!

Подсчитаешь — вздрогнешь…

— Я не прикалываюсь, мне всё равно, — угрюмо бросил я. — Это со школы, я привык. Так ты знаешь, куда подевался Игнат?

— Нет. — Танука вернулась в комнату. — Не знаю. Но я его предупреждала.

— Предупреждала? О чём? — Я почувствовал, что начинаю сердиться. Эта девушка меня раздражала. — Слушай, может, хватит играть в загадки, а? О чём предупреждала? Он что-то задумал? Решил уехать, умотать куда-нибудь? Да говори же, не тяни резину!

— Чего ты так бесишься? Может быть. Не знаю. Может быть.

— «Не знаю!» — передразнил я её. — Он не оставил записки ни друзьям, ни сестре, я не нашёл у него в комнате вообще ничего такого, только кучу фоток и рисунок собаки на стене.

— А… — Танука поправила волосы. — Это я рисовала.

— Знаю. — Я порылся в кофре и выложил фотки. — Надеюсь, он не задумал какой-нибудь глупости?

Танука рассеянно перебрала карточки и снова ушла, чтоб вернуться с кофе.

— Вряд ли. Я знаю не больше тебя. Держи.

Я принял кружку, глотнул чёрной обжигающей жидкости и прислушался. Почему-то я всегда прислушиваюсь, когда что-то пью.

В этой квартире прежде всего поражала тишина. Казалось бы, одна из главных городских площадей, крупная транспортная развязка, рядом оживлённая улица — должно быть шумно. А за окном тишина. Конечно, тут дворы, но всё же…

Кофе был крепкий, ароматный и без сахара. Как раз такой, какой я люблю. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как тиски, с утра сдавившие мне голову, помаленьку разжимаются.

Танука будто ждала этого момента.

— Не злись, — сурово и как-то слишком по-взрослому сказала она. — Я скажу всё, только сперва хочу спросить… Ты только честно скажи: ты играешь на гитаре? Играешь? Это важно.

— Да что за важность? Ерунда какая! Нет, я ж говорил уже… Бренчал по подъездам в школьные годы, и всё.

Танука покусала губу.

— Видишь ли… Как бы тебе объяснить…

Я отставил кружку. Терпеть не могу, когда девчонка начинает разговор с этого проклятого «видишь ли».

— Договаривай, — жёстко сказал я, почти потребовал.

— Боюсь, ты просто не поймёшь. В последнее время Игнат… искал звук.

Мне показалось, я плохо расслышал.

— Искал звук? — изумлённо переспросил я. — Что ты городишь! Что это значит?

Танука поморщилась.

— Я же говорила, что ты не поймёшь! Ну, как бы тебе сказать… Я не знаю. Если б ты был гитарист или хотя бы музыкант, ты понял бы, а так… Так бывает: отчего-то человек делается как одержимый. А Сорока… Я его встретила на вечеринке в «Готовальне», нас подружка познакомила.

«Готовальней» назывался — клуб не клуб, кафе не кафе — подвальчик на Сибирской, 58, там готы тусовались по воскресеньям.

— Это вы там фоткались?

— Ага. Он меня потом к себе домой потащил, я думала, он перебрал и трахнуть меня хочет, а оказалось, он не пьёт вообще и у него сеструха дома. Так и просидели. Он только про музыку весь вечер и трындел. Он… — Танука повертела пальцами, посмотрела в окно и сдалась. — Он хороший. Только он звук ищет. Кстати, у них концерт быть должен. Скоро.

— Послезавтра, — вставил я. — А пса зачем нарисовала?

— Не знаю… Захотелось. Он попросил что-нибудь готическое. А там надпись эта на стене, дурацкая, и мне почему-то пришло в голову…

Я слушал и мрачнел всё больше. Уже второй раз в отношении Игната прозвучало слово «одержимый», и это мне совсем не нравилось. Но если Инга говорила просто об одержимости как таковой, то Танука высказалась более-менее ясно. Напрасно она думала, что я не пойму. Фотографом, как и любым художником, тоже иногда овладевают навязчивые идеи. Так, однажды я затеял снимать дом возле рынка, предназначенный под снос, и никак не мог найти нужный ракурс. По полдня там вертелся, возле дома этого, ночами не спал, вскакивал, всё казалось: ещё чуть-чуть — и получится. Хороших цифровиков тогда ещё не было, я шесть плёнок извёл, до сих пор иногда достаю эти снимки и перебираю, — не могу понять, что там не так! Странный дом. Таких теперь не строят. Или другой случай: как-то я встретил девушку на улице и просто помешался — так захотелось сделать её портрет. Только не подумайте, что я хотел затащить её в постель: если вам кажется, что пригласить девчонку на фотосессию — это классный способ «подъезда», то в студии вы никогда не работали и явно насмотрелись дешёвого порно. Даже если у вас есть готовая задумка — как снимать, где, в чём, часа полтора уходит только на поиск нужного ракурса и установку освещения, а после пяти-шести часов съёмок просто валишься с ног, какой тут секс. Но на ту девчонку я просто запал. Выпросил у неё телефон и с неделю преследовал её, как маньяк, пока она не согласилась прийти, да и то с другом. А в итоге ничего не вышло. То есть вышло, но… Она страшно зажималась перед камерой — глаза пустые, тело деревянное, не то Мальвина, не то Буратино. И толку, что лицо красивое, фигура что надо и кожа как бархат. Как мы её ни причёсывали, как она ни изгибалась — ни одного путного снимка, хоть тресни! Уж на что Лёшка Хорошев, осветитель наш, которого мы в шутку зовём «светитель Алексей», — человек железной выдержки, и тот потом долго курил в коридоре и глядел на меня, как на врага. Наконец не выдержал. «Слушай, — говорит, — Жан, скажи честно, что ты в ней нашёл?» А я стою пень пнём и ничего ответить не могу.