Джон Харвуд - Призрак автора

К концу третьего часа я изучил, казалось, все возможные варианты бегства из западни. Но деревянная дверь была подобна железной, а ее петли уходили глубоко в камень. Можно было бы попытаться разъединить деревянные планки с помощью пилы или отвертки, но в подвале не было никаких инструментов. Полки были деревянными, к тому же отчасти прогнившими, и вряд ли этими досками можно было нанести сокрушительный удар по двери. Я не обнаружил ни инструментов, ни ножей; самым мощным орудием оказался ржавый гвоздь. Я пытался скрести дерево битым стеклом, но глубоко порезал руку, а успеха так и не добился; пробовал вставлять ключи из моей связки — большинство из них имели совсем другие бороздки, а тонкие гнулись и ломались. Я хотел было вытащить камень из пола и использовать его вместо лома, но поддеть его было нечем; каменная кладка казалась нерушимой. Я уже переборол в себе ужас и сорвал брезент с холма, но под ним оказалась лишь груда мешков с песком. Одним из них я попробовал толкнуть дверь, но мешок разорвался при первом же ударе, осыпав меня влажным песком.

Наконец я, измученный, опустился на ступеньки, прижавшись спиной к неподвижной двери. Фонарь стал светить заметно слабее, хотя я и старался использовать его экономно, а первая из четырех свечей уже догорела. На одной из полок я обнаружил банку со свечным воском, а рядом пустой коробок спичек. Ржавые жестяные банки были с краской или моющими средствами. У меня не было ни еды, ни воды, ни теплой одежды; я был в промокшей от пота рубашке и брюках, и все мое богатство заключалось в почти полном коробке спичек, угасающем фонаре и трех свечах.

Где-то я прочитал, что можно несколько недель прожить без еды, но только если помногу пить, а вот без воды не протянешь больше пяти дней. У меня же давно пересохло в горле. «Я буду с тобой дня через три, может быть, и раньше», — написала Алиса в своей последней записке. Завтра воскресенье. Но, даже если она и догадается, что я оказался в ловушке, она все равно не сможет проникнуть в дом, а контора Грирстоуна закрыта в выходные. Так что, если многочисленные «даже если» окажутся в мою пользу, надеяться на спасение раньше, чем в понедельник, было бессмысленно. Да и разве кто-нибудь расслышит сквозь половицы мои сигналы, какими бы громкими они ни были, если вообще к тому времени у меня хватит сил на крик.

Когда мои отчаянные попытки найти выход потерпели фиаско, на смену им пришла паника. Подобно гигантской волне, она грозила накрыть меня с головой. Сила, которая смогла заставить планшетку написать «Загляни в подвал», вполне может открыть дверь. Именно об этом мне было противопоказано думать. И я заставил себя вернуться к мысли о том, что скоро наступит кромешная тьма. Нужно воспользоваться тем, что фонарь пока светит, и еще раз осмотреть подвал.

Я оставил канделябр у ступенек и огляделся по сторонам. Пол был усеян битым стеклом и обломками полок, и среди них мелькнул желтый сверток, поначалу показавшийся мне обрывком клеенки. Он был мягким, а узлы перетягивавшей его веревки слишком тугими. Но я все равно должен был их развязать.

Очередная свеча была на исходе, и воск тяжелыми каплями падал на пол, пока я искал, чем разрезать веревку. Осколок стекла показался вполне подходящим орудием. В свертке я обнаружил несколько листков машинописного текста, тщательно сложенных в несколько раз.

В считанные секунды она промокла насквозь, и хотя Гарри встретил ее у дома с зонтом, поговорить им так и не удалось: слова тонули в мощных раскатах грома.

Корделия сушила волосы, когда вдруг почувствовала непреодолимое желание надеть зеленое платье. На неделе она потратила не один час, вытряхивая из него пыль, разглаживая, проветривая. Но как она объяснит такую разительную смену гардероба? К тому же это расстроит дядю. Она выбрала другое платье, тоже зеленое, но более светлого оттенка, и спустилась вниз, на кухню, где Гарри помогал Беатрис готовить холодный ужин.

— Извини, я не сдержалась, — сказала Беатрис, завидев сестру. — Ты просто напугала меня; я не хотела тебя обидеть. Нет, не надо, — поспешно добавила она, когда Корделия взялась за фартук, — ты и так всю неделю хлопочешь на кухне. Дядя ждет тебя с бокалом вина.

— Да уж, иди наверх, дружок, — сказал Гарри. — Я буду через минуту.

Хотя Корделия уже и привыкла к тому, что в компании ее называют «дружком», она только сейчас поняла, как ей это не нравится. Но, раз уж она решила, что не опустится до ревности, пришлось смириться. «Минутка» Гарри растянулась на десять, и, когда он наконец присоединился к ней, дяде и тете, она никак не могла решить для себя, то ли он такой же, как всегда, то ли притворяется, будто ничего не произошло. Шум дождя и гром мешали разговору за столом, а потом вдруг сверкнула яркая молния, и свет погас, так что остаток ужина прошел при свечах, и трудно было наблюдать за выражением лиц.

Постепенно гроза прошла, и дождь напоминал о себе лишь звоном капель, падавших с козырька крыльца на гравий. Ветер тоже стих, и, когда дядя Теодор открыл окно, холодный влажный воздух ворвался в столовую. Тетя Уна ушла к себе, но Гарри, Беатрис (которая, очевидно, восприняла стычку на дороге как разрешение на снятие напряженности в ее отношениях с Гарри) и Теодор все продолжали беседу, пока Корделии все это не надоело, и она довольно настойчиво попросила Гарри проводить ее наверх, в студию.

Воздух был неподвижным, и она предпочла не зажигать свет, а взять с собой свечу.

— Что-нибудь не так, дружок? — спросил Гарри, когда они подошли к лестнице.

— Не называй меня так! — вскрикнула она, чуть не добавив, что она ему больше не друг.

— Извини, я вовсе не хотел… Извини, — печально произнес он. Пока они молча поднимались на второй этаж, она изводила себя подозрениями в отношении Беатрис и только уже возле студии вспомнила про «Утопленника».

Оставив Гарри в темном коридоре, она пошла к себе в комнату за ключом, продолжая обдумывать свой план. Она не могла напрямую спросить у него про Беатрис, поскольку не хотела показаться ревнивицей, да и вполне возможно, что Гарри чист; тогда ее вспышка могла бы усложнить и без того непростую ситуацию. Но ей ничто не мешало устроить ему испытание: она положит свой волос между дощечками «Утопленника» и на ночь оставит дверь в студию незапертой; если он обманет ее, она непременно узнает и тогда помолвка будет расторгнута.

Хотя на лестнице было довольно прохладно, студия еще не остыла после дневной жары. Она зажгла свечи в канделябре на столе, а свою свечу поставила на аналой. Когда она открыла окно, пламя свечей даже не дрогнуло. Ночь была безлунной, но небо очистилось от облаков, и мерцающие звезды отражались в мокрой траве.