Нана Блик - Наоми

Суд вынес мне за попытку убийства Энджи Смит и причинение средней степени тяжести вреда здоровью личному водителю Майклу Джонсу, считая при этом мою профессиональную карьеру боксёра отягчающим обстоятельством, весьма суровый приговор, который вылился, не глядя, в семнадцать лет тюрьмы строго режима. На вопрос судьи о том, считаю ли я себя виновным во всём случившемся и признаю ли я свою вину в этом, я ответил лишь гордым молчанием, потому что слова не имеют уже никакого значения.

Меня перевезли в стены нового казённого дома сразу же после приговора суда. Огромная тюрьма, базирующаяся на острове посередине бушующих волн, меня принимала не слишком радушно, но, а чего я, в принципе, мог ожидать – это же не отдых в Бали, к которому я так привык. Моя одиночная камера, но с двухъярусной почему-то кроватью должна была стать моей комнатой на семнадцать долгих лет, если, конечно, Энджи не вспомнит обо мне раньше. Я жил надеждой и верой, что это когда-нибудь произойдёт, пока в одно злополучное утро я не получил отпечатанную на компьютере записку без адреса и отправителя, которая и разрушила миф моей и без того слабой надежды:

«Милое солнышко, не старайся сильнее светить! Твоя гусеница уже не сможет превратиться в красивую бабочку и спасти тебя, чему я, если честно, несказанно рад. Если ты захочешь спустя семнадцать долгих мучительных лет всё же увидеть свою бабочку, тебе придётся покинуть этот мир, потому что твоя бабочка сгорела в лучах моего, никого не щадящего, солнца!»

Я впервые плакал. Мне было больно за себя, за Энджи и за нашу мечту, которая не сможет исполниться теперь ни у одного из нас. И недолго думая, я начал рвать простынь на полоски, скручивая их в трубочки и связывая узлами. Грубая ткань впивалась в мои руки, оставляя глубокие, местами рваные, порезы, но мне было всё равно, я больше так не смогу, я не стану терпеть. Перекинув один конец верёвки через перила кровати второго яруса, я привязал другой её конец к своей шее. Потом, сидя на своей кровати внизу я связал себе ноги в согнутом положении, не давая им ни малейшего шанса выпрямиться и коснуться бетонного пола. Затем я натянул верёвку между шеей и спинкой кровати второго яруса и просто сполз с матраса собственной лежанки, падая на пол. И вися на расстоянии каких-то пяти сантиметров от пола, я задохнулся, отправляясь в другой, более счастливый для меня, мир.

Когда так мучительно и болезненно умер Стив, душа Наоми стала свободна. Облегчение от того, что не придётся терпеть семнадцать лет долгих страданий, заставило Наоми феерически метнуться из этого мира навстречу своим новым препятствиям, но вскоре обретённая свобода и небывалое счастье омрачились внезапно вспыхнувшей болью, буквально изрешетившей мою успокоившуюся хоть и на время ипостась. Просто и разом зазеркалье второй двери рухнуло, возвращая избитую душу Наоми в её не менее страдающее от всего этого тело. Испытание под номером два так же успешно было провалено, оказывается, далеко не всё находится в силах Наоми. Пора бы ей уже это понять!

Открыв глаза и выпустив холодный сожалеющий вдох, я коснулась руками уже слегка примятого заляпанного моей кровью коврика. Голова кружилась, а всё тело болело так, словно меня пытали и издевались надо мной в течение нескольких дней. Хотя каюсь, вряд ли я могла своё нынешнее состояние сравнить с чем-то из моего прошлого, которое ещё недавно так ненавидела. Но в отличие от сегодняшнего со мной обращения в прошлом меня холили и лелеяли, заботясь обо мне, как только могли. Ох, моя милая Мамочка, я так хочу вернуться домой! Я так хочу к тебе, к папе и дядям. Никогда больше не усомнюсь в твоей ко мне любви, никогда. Если я, конечно, вернусь вообще!

Мои руки по локоть и ноги по самое колено теперь были покрыты чешуёй болотного цвета. В местах, где грубая тюремная ткань разрезала мои ладони, когда я рвала простыню на верёвки, торчали щипы. И чем глубже и разодраннее был порез, тем больше и безобразнее был костный нарост, торчащий из тела. Теперь буквально все руки были покрыты костными образованиями разной величины и формы. Но самое страшное зрелище заключалось не в этом! Мои ноги, которые я связала верёвкой, чтобы они не смогли выпрямиться при сползании Стива с кровати, теперь выглядели более чем странно, напоминая фигуру тонкого полумесяца, обращённого чашей наружу. Но это меньшее из зол, которые меня ожидали. Моя шея была красочно обрамлена грязно-чёрным ободком разлезшейся, не первой свежести, плоти. Гной и кровавые потёки то и дело сочились из глубокой испорченной временем раны, омывая наросты, спокойно соседствующие с кусками обвисшей и иногда шевелящейся плоти. Тело под чешуёй чесалось и изнывало, но я пока изо всех сил сдерживала порывы содрать чешуйки с моего по-девичьи прекрасного тела, зная, что наросты моментально займут место болотистой наледи.

– Я гляжу, ты вернулась, – доносится где-то со стороны моей полусогнутой бременем спины заносчивый и уверенный голос Лорда, – не прошло и два года, как мы снова вместе.

Его внешний вид меня просто обескуражил: это был уже не тот Лорд, которого я оставила перед путешествием по просторам содержимого второй деревянной двери. Его светлая футболка, джинсы и рубаха, не застёгнутая и надетая просто поверх, были чистыми и целыми, словно никаких дырок и не было вовсе. Его волосы теперь были игривого каштанового цвета, который прежде мне не удавалось разглядеть из-за грязных сосулистых образований. А самым главным, что изменилось в его образе, были глаза: налёт злости и отчаяния исчез, обнажая сочный коньячного цвета оттенок.

– А я гляжу, ты время пока не терял и здорово сумел прихорошиться к моему появлению, – с такой злостью и обидой прошипела ему я в ответ.

– О, дорогая, это всё ты! – сложив свои руки в замок на груди, произнёс Лорд с лёгкой ухмылкой на своём бледном лице, – это ты меня так балуешь, сам бы я так преобразиться не смог!

– На здоровье! Пользуйся, пока можешь! – я шипела и злилась на него, как пустынный гремучник, потому что причинить боль я всё равно ему не могла.

Я с трудом подползла к двери под номером три, едва совладав со своими изогнутыми странной формы ногами, и, дотянувшись рукой до новой латунной ручки, которая теперь воплощала собой пару детских пинеток, заключённых в холодный плен золотого металла, просто распахнула деревянную дверь, не желая больше ни говорить, а тем более видеть похорошевшего Лорда.