Юлий Смельницкий - Друг человека

Неизбежные последствия такой непосильной работы выразились в болезнях. Я хворал тифом, бронхитами, воспалением левого легкого, а через полгода — двусторонним (так значилось в выданном мне удостоверении) воспалением правого легкого и левосторонним плевритом. После небольшого перерыва обнаружилась болезнь почек. Ухудшилась моя старая болезнь — миокардит, и я стал глохнуть.

С ухудшением моей жизни, ухудшилась и жизнь Макбета.

Пришла весна, а за ней и лето.

Макбет приносил мне охотничьи сапоги, сумку, шляпу.

— Пора, давно пора собираться, а затем — и ехать на берега Мешкалы, — на озера, к бекасам, дупелям, гусям и уткам, к маленьким гаршнепам, тетеревам и красивым вальдшнепам.

Но я не собирался… Время безжалостно отняло у меня и Макбета наши радости, — охоту, и в лугах на Каме мы больше не бывали.

Под городом, — нет охоты. Ехать за десятки верст, — нет времени и денег.

Моя с Макбетом охота кончилась.

Я перестал охотиться, и вместо охоты — иногда рыбачил под городом, добывая себе на уху ершей и уклеек…

Макбет понимал, что на меня надвинулось что-то неприятное, — чаще чем прежде ко мне ласкался и особенно нежно проявлял свою привязанность в дни моих болезней.

В эти дни невзгод и огорчений, когда все казалось неприветливым и мрачным, когда я молчал часами, Макбет подходил ко мне, ласково смотрел своими умными, добрыми глазами, и как бы спрашивал меня:

— Что с тобой? Скажи мне свою печаль и горе.

Под влиянием этой искренней любви, я оживлялся и ласкал собаку.

— Макбетушка, милый! Дела наши плохи… Холодно и голодно… Мы стали одиноки.

Макбет клал голову ко мне на колени и долго на меня смотрел.

Посмотрит, и осторожно толкнет лапой.

И снова смотрит, смотрит… И снова несколько раз толкнет лапой…

— Что ему нужно и что он просит? Может быть, хлеба?… Нет, хлеб ему не нужен, — он отталкивает его носом. Заглянешь в глаза Макбета и в них увидишь, что он меня просит ободриться, бросить молчание и свои мрачные думы, и быть прежним, — живым человеком…

— Ничего, Макбет, успокойся! Может быть, еще и поживем немного.

После таких немых разговоров, на душе человека, обласканного собакой, становилось легче и светлее.

Вспоминаю дни моей болезни…

Я тяжело хворал. Долго лежал вне времени и пространства, никого не узнавая.

Благополучно прошел кризис болезни, и первым — я узнал моего милого друга Макбета.

Я увидел его лежащим у изголовья моей постели (когда я захворал, Макбет ушел с своего места под моим столом и все время болезни лежал у моей кровати) и погладил.

Макбет встал с пола, поглядел на меня удивленными глазами и увидев, что я его узнал, разыскал под одеялом мою руку, толкнул ее носом и так радостно на меня смотрел, что не трудно было догадаться, — что он желал бы: мне сказать.

— Поправляйся и вставай! Мы тебя любим… Убедившись в том, что я очнулся и не брежу (как это было раньше), Макбет побежал в комнату моей жены — сказать ей, что наконец-то я «проснулся». Такой «анонс», он делал почти каждое утро — до моей болезни.

Когда я начал поправляться и встал с кровати, радость Макбета была безграничной. Он бросался ко мне на грудь, около меня кружился, лаял, лизал мне руки, подавал сапоги, галоши, тетеревиное чучело, охотничью сумку.

— Я рад и принесу все, что ты захочешь…

Я не пишу подробную историю жизни Макбета и не наделяю его добродетелями, которых не было бы у других хороших охотничьих собак.

О его ко мне любви и дружбе, мог бы написать большую книгу, но и того, что выше сказано — довольно, чтобы поверить тому, что Макбет был моим бескорыстным другом — когда ел ватрушки с творогом и сухари, и тогда, когда я давал ему только помои, и был мне верен, как в ясные, так и в ненастные дни моей жизни.

Где же теперь этот верный друг хозяина хутора «Белый Дом»?

— Также, как и хутора, его не стало…

— Он у хозяина умер?

— Хуже: вместе с ружьем, хозяин — его продал…

Ружье заветное, — редкое по бою. Много из него перебито зверя и птицы; биты медведи, лоси, волки, лисы, глухари и гуси.

За продажу ружья, — никто не осудит.

Но продать собаку, которая неотступно, всюду следовала за своим хозяином, берегла его, любила, работала и летом и глубокой осенью, проваливаясь во льду закраин и доставая уток убитых на полыньях озер и рек, — продать такого верного друга, имевшего основания называться членом семьи, — это большой грех и преступление!..

За свою охотничью жизнь, я купил двух взрослых собак. Но своих собак никогда не продавал, и вдруг продал Макбета, — бесценную мою собаку, продал за деньги, также как раньше распродавал диваны, стулья и другие бездушные свои вещи.

Почему я это сделал?

Может быть, Макбет мне изменил и отдался другому?

Нет, Макбет остался мне верен, но я изменил Макбету.

Как могло это случиться?

А вот как: в январе месяце мне жилось плохо. Жена только что перехворала тифом. Хворал и я, не вставал с постели, — у меня отнялась правая нога.

Трудно жилось в эти годы.

Продавать было нечего. Дошла очередь и до ружья.

Оно долго не продавалось. Наконец, нашелся покупатель, — деревенский кулак-охотник, из числа тех, которые дешевой ценой приобретали дорогие централки с золотыми монограммами на ложах.

Покупщик моего ружья уже имел централку.

— Шестнадцатого калиберу, а мне хотелось бы иметь ружье тяжелее и харчистей.

Мое ружье (Ремингтон, садочное 12 калибра, весом до десяти фунтов), понравилось покупателю.

Мы договорились в цене, и отдавая деньги за ружье, покупщик спросил — не продам ли я красную собаку, которую он видел утром во дворе.

— Теперь она вам ни к чему…

Этот вопрос захватил меня врасплох, — я не думал продавать Макбета.

От употребления плохой пищи, — Макбета было нужно, ночью, часто выпускать во двор. Я и жена были больны и выпускать собаку некому. Пришлось поручить Макбета вниманию живших в том же доме лазаретных санитаров.

Я просил их выпускать вечерами на двор собаку. Они выпускали ее вечером во двор, но в дом, до утра не впускали. Привыкшая к теплу, собака мерзла, жалобным лаем просилась в комнату.

В бессонные ночи моей болезни, я слышал этот лай, — и он болезненно отзывался в моем сердце.

— Что же делать?

Если собака будет жить у меня, — она может замерзнуть, умереть с голода. В крестьянской избе, ей будет тепло и сытно…

Кроме этих, других соображений тогда у меня не возникало и, никогда не думая продавать Макбета, я его продал внезапно, в одну минуту, не подумав о том, что совершаю Иудино дело…

Отдавая мне тысячу рублей за Макбета (эту цену предложил покупатель и я не торговался), новый его хозяин спросил — не привести ли ко мне со двора собаку, чтобы я с ней простился.

— Уводите скорее! — крикнул я и глухо зарыдал.

В своем грехе — не оправдываюсь и не защищаюсь…

Только об'ясню печальный момент в моей жизни и свое настроение в это время.

Придавленный жизнью, я продал Макбета в минуту малодушия и растерянности.

Продал тогда, когда мне казалось, что ни откуда не может быть помощи (я ошибся, помощь была близка: в апреле, я уже оправился от болезни, охотники меня вспомнили и помогли).

Мне казалось, что нет других путей к спасению собаки от холода и голодной смерти, и я думал, — когда у хозяина отнимаются ноги, когда у него холодно, нечего есть самому и нечем кормить собаку, когда приходит конец, — тогда можно все продать: ружье, собаку, и даже — самого себя продать.

И под давлением этой мысли, я продал ружье и собаку, и если не совершил последней продажи, то, может быть, только потому, что не было желающих купить старую больную лошадь, негодную даже «на мясо», и печальный конец казался неизбежным.

Сбылись ли мои надежды на теплую и сытую жизнь Макбета в деревне и как он живет?

На этот вопрос мне тяжело ответить…

В ноябре того же года, новый хозяин моей бывшей собаки зашел ко мне узнать — не осталось ли у меня ружейных патронов.

Патронов у меня не было.

Спросив доволен-ли он Макбетом, я узнал, что собака оказалась «никудышной».

— Летом, я ходил с ней за утками… Найдет утят, сидят у нее под самым рылом, а она их не ловит и не давит! Пришлось каждого стрелять… Патроны стоят денег… Нам ни к чему такие собаки…

— Где же теперь Макбет?

— Он стал худой и злой, — продолжал новый хозяин Макбета. — То мальчишку моего укусит, то на хозяйку ощерит зубы… Блудить начал… Нельзя молоко в сенях оставить… Два куска хорошей свинины слопал. Самой жирной! Я рассердился, ударил его палкой и прикончил…

— А из его шкуры — пошил себе важнеющие рукавицы.