Дорин Тови - Кошачьи проделки (сборник)

Поэтому когда Аннабель несколько месяцев спустя пригласила рыжего кота-бродягу разделить с ней кров, это и впрямь было нечто особенное. Чарльз обнаружил это однажды вечером, когда вышел ее покормить. Когда она только у нас появилась, ее дом был переоборудован на скорую руку из маленького каменного сарая без крыши. Его уставили переносными плетеными перегородками для овечьих загонов, ему также добавили покатую крышу из гофрированного железа, прикрепленную к металлическим шестам, и еще один переносной плетень в качестве двери. Это сооружение оказалось столь успешным, что мы оставили его как есть – единственным повреждением было то, что плетни слегка покоробились и в некоторых местах неплотно прилегали к стенам.

Именно за одним из таких плетней, в щели между ним и стеной, и лежал, свернувшись клубочком, рыжий кот.

Стратегически расположившись так, чтобы Аннабель, укладываясь, не могла на него наступить (Аннабель была рабыней привычки и всегда ложилась в одном и том же месте и положении), он при этом находился прямо там, где она на него дышала, выступая ночью в роли этакого калорифера.

Лежал он там неподвижно и явно задавался вопросом, вышвырнет ли его сейчас Чарльз, и приготовившись лететь, если так. Чарльз притворился, что его не заметил. Аннабель с невинным видом ела свой ужин, также притворяясь, будто не видит кота. Но Чарльз сказал, что на губах у нее была та самая самодовольная гримаса, так хорошо нам знакомая. В данном случае гримаса эта показывала, что Аннабель знает нечто, чего мы не знаем, и ощущает себя дамой-патронессой.

Она была настолько великодушна, что через две ночи кот отважился вылезти из-за плетеного ограждения и стал спать в еще более теплом месте – прямо напротив ее головы. Мы узнали это, потому что имелась глубокая выемка в соломе, в том месте, где она спала, и когда мы выходили по утрам, кот лежал, все еще свернутый клубочком.

Следующая новость, которую доложил Чарльз, состояла в том, что он видел, как Аннабель и ее новый друг едят бок о бок из ее миски с утренним хлебом. Нет ли у меня, осведомился Чарльз, какой-нибудь старой еды, которую не хотят Соломон и Шеба? Кот, должно быть, изрядно голоден, если ест хлеб, и хотя Аннабель, возможно, думает, что она щедра, вряд ли он может извлечь из этой пищи много питательного.

Итак, рыжий бродяга, ныне известный между нами как Робертсон, был взят на содержание. Он получал еду дважды в день. Еда относилась ему в домик Аннабель, потому что Соломон и Шеба не поддержали бы его кормления в коттедже. Молоку он вымурлыкивал свой восторг, точно взятый в дом богача сирота, которому дают деликатесы, на которые он раньше мог только облизываться, прижав нос к магазинной витрине. Но, пропевая такой гимн молоку, он оказался, в сущности, неразумен. Аннабель, посчитав, что за всем этим шумом должно крыться нечто особенное, моментально забыла свои добрые намерения, оттолкнула кота в сторону и выпила все сама. Осленком Аннабель с презрением отвергала коровье молоко, которое мы ей предлагали, заявляя, что мы ее травим и что это совсем не то, что у мамы. Теперь же часто можно было видеть, как наша ослица, желая показать Робертсону, что все здесь принадлежит ей, деликатно макает губы в блюдце с молоком, приобретая сходство со вдовствующей герцогиней, вкушающей чай.

Впрочем, они с Робертсоном друг друга стоили. Несколько подобных посягательств – и Робертсон, видя, как она сует свой большой белый нос в его блюдце, приподнимался и смазывал по нему лапой. Это было яркое выступление, против которого, как ни странно, Аннабель, похоже, не возражала ни в малейшей степени. Если бы это учинили с ней наши двое, они бы вылетели в дверной проем, как пара метеоров. Когда же это проделывал Робертсон, она только фыркала, дабы показать, что ей даром не нужно его дурацкое молоко, и возвращалась к своему сену.

Они вместе спали. Они вместе ели. Когда кто-нибудь заглядывал, чтобы посмотреть на Аннабель у калитки паддока, маленькая рыжая фигурка Робертсона тоже была тут как тут, и когда люди ласково поглаживали ее голову, Робертсон терся о ее ноги и поднимался, мурча, на задних лапах, чтобы получить свою долю ласк. Поразительным было то, что Аннабель – столь ревнивая, когда у нас гостил лошак, что втискивалась между ним и посетителями и лягала его, если кто-нибудь с ним заговаривал, – тут совершенно не возражала. Может, быть, Аннабель считала, что она нас просто одурачила – сама его усыновила и была настолько хитра, что незаметно протолкнула его, пока мы не видели.

Единственными, кто возражал, были Соломон и Шеба. Робертсон, сообразив, что, хотя мы кормим его в стойле Аннабель, еда фактически поступает по тропинке из коттеджа, начал выходить нас встречать. Иногда он дожидался у стены гаража. Иногда появлялся в дверях теплицы, где, очевидно, высматривал мышей, чтобы скоротать время. Один раз, к великому возмущению Соломона, он появился на дорожке под нашим окном, пока мы еще завтракали, и уселся там, выжидающе на нас взирая. Соломон истошно возопил из дома, чтобы он уходил. Вся еда вокруг принадлежит ему, а все объедки – Шебе, ревел Соломон, возвышая свой голос до возмущенного крещендо, видя, что Робертсон не обращает на него никакого внимания, а по-прежнему с выжидающим видом сидит под окном.

Даже после того как мы эскортировали Робертсона обратно в паддок вместе с тарелкой еды, за которой он пришел, Соломон все еще ни в какую не успокаивался. Он обнюхал стену гаража и опрыскал ее, чтобы отметить границу. Он обнюхал дорожку, где сидел Робертсон, и пометил в порядке предостережения близстоящий жасмин. По словам Чарльза, бывшего свидетелем, он также обнюхал все горшки с цветами в теплице и пометил их, словно Кружащийся Дервиш из резинового шланга.

Соломон, конечно, постоянно опрыскивал заметные объекты местности снаружи дома, чтобы заявить свое право собственности. Это началось со времен его радостного открытия, что, кастрированный или некастрированный, он все равно способен метить. А вот что действительно донесло до нас всю серьезность, с которой наши двое отнеслись к появлению Робертсона, так это поведение Шебы, которую я тоже как-то застала тщательно принюхивающейся в оранжерее. Не о чем беспокоиться, сказала я, поглаживая ее изящные маленькие ушки, когда она подняла на меня взгляд. Робертсон не будет жить с нами. Это просто глупыш Соломон так думает, сказала я – и рассмеялась, почувствовав, как она встала мне на ноги, что имела обыкновение делать, когда хотела показать особую к нам близость.

Хорошо, что на мне были резиновые сапоги. Когда я опустила взгляд, оказалось, что она опрыскивает хризантему, а все остальное попало мне на ноги. Причем это было ее первой точно нацеленной попыткой за все время, и я не знала вплоть до того момента, что кошки женского пола вообще способны метить территорию.

Она не беспокоится, сказала Шеба, завершив свой личный вклад в выстраивание обороны. Они с Соломоном его не допустят.

Имеются разнообразные указания на приближение зимы в деревне. К примеру, выход мисс Веллингтон в меховой шляпке или появление на окнах старика Адамса комплекта темно-бордовых плюшевых штор. Учитывая, что раньше они принадлежали его бабушке и всем своим видом об этом свидетельствуют, шторы эти в течение следующих шести месяцев производят психологически депрессивный эффект на всякого, кроме самого старика Адамса.

В тот год, однако, таким показателем приближения зимы было поведение грачей, которое возбудило по всему поселку массу толков. Обитающие в доброй полумиле от деревни, в вязах вокруг дома приходского священника, с видом на кукурузное поле фермера Перси, а стало быть, редко видимые в ближайшей к нам части света, они вдруг пристрастились по утрам стаями летать над Долиной. А причина, по которой все их заметили, состояла в том, что один из них много разговаривал во время полета. Не то чтобы каркал, а тараторил напропалую, словно неисправимый болтун на автобусной остановке.

Мы задавались вопросом, не был ли это тот грач, который несколько лет назад неоперившимся птенцом воспитывался у внука старика Адамса Тимоти и любил трещать, обращаясь к людям, проходившим мимо калитки. Так это было или не так, но его трескотня, когда он вместе с другими летел над долиной, побуждала людей задирать головы. И то же самое, в силу деревенской привычки, происходило, когда они летели обратно. Однако именно во время птичьего перелета обратно зеваки останавливались, разинув рот. Возвращаясь обратно, вся армада грачей – включая болтуна, все так же тараторившего без устали, только на сей раз несколько приглушенно, потому что рот его был набит, – тащила в клювах кусочки хлеба, которые мы с Чарльзом и признали источником феномена, как только это увидели. На ум сразу пришла Аннабель. Повариха в любимой забегаловке Чарльза, всякий раз настоятельно одаривавшая его мешком хлебных корок для Аннабель, с приближением зимы увеличила поставку на том основании, что теперь, когда на дворе холодает, бедняжечке потребуется подкормиться побольше. Бедняжечка, и так уже чуть не лопающаяся от сена и сухого корма, больше уже не вмещала ни крошки. Большая часть корок лежала в ее миске несъеденной, поскольку Робертсон теперь получал нормальную кошачью еду. Вокруг не было даже ни одной крысы, чтобы съесть все это, благодаря тому же Робертсону, который постоянно оставлял на дорожке убитых им толстых крыс – просто чтобы показать, какого ловкого кота мы приобрели. И таким образом (несомненно, с тем же выражением Ушастой Дамы-Благодетельницы на морде, с каким она опекала Робертсона), Аннабель позволяла грачам забирать корки.