Виталий Протов - Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

Надо сказать, что обильный стол, каковым пользовался я в этом доме, включал и множество всевозможных напитков, из которых более всего были мне по вкусу яблочные выжимки. В саду стояла здоровенная ступка с трубчатым отводом – в ступку загружались яблоки, а потом их давили пестиком, пока из трубки не начинал вытекать сок, который собирали в особые бутыли.

У меня в горнице постоянно стояла бутыль с этим напитком, и я частенько прикладывался к кисловато-сладкому нектару, вкус которого разнился в зависимости от сорта яблок, но неизменно оставался божественным. Еще я бы добавил, что хотя сок и процеживали через сито, иногда в нем попадались яблочные семечки, которые, впрочем, ничуть не ухудшали вкуса, а напротив, даже придавали напитку некую терпкость и приятственную горчинку. Столь подробный рассказ о, казалось бы, недостойной внимания мелочи, не случаен. Он в скором времени получит свое развитие. Терпение, мой далекий читатель. Ты терпел, по моим прикидкам, не меньше ста пятидесяти лет, потерпи еще немного – и тебе воздастся сторицею.

Итак, служба наша шла неторопливо, без особых досадных приключений. Перемирие с турками и крымским ханом позволило расслабиться не только местным жителям, которые с радостию трудились во свое благо, но и нам, грешным. И хотя мы и числились на службе, жизнь вели вполне цивильную, если только не считать ежедневных экзерциций на плацу, которые, впрочем, в большей мере утруждали солдат, а не нас – офицеров, чьи обязанности ограничивались наставлениями сержантам, на которых и лежала основная нагрузка по муштре нижних чинов.

Наконец выдался удобный случай: моя Марфа (а именно так звали хозяйскую дочку), сбегав по моей просьбе в лавку за табаком, заглянула ко мне горницу и тут же оказалась в моих объятиях – не мог же я оставить без благодарности ее всегдашнюю готовность услужить мне. Короче говоря, случилось то, что давно уже зрело. Мы оба получили удовольствие и решили в будущем не упускать возможностей, недостатка в коих не испытывали.

Моя скучная жизнь стала немного разнообразнее. Прошло недели три-четыре, когда мы воспользовались следующим случаем, и я, к своей неожиданности, вдруг встретил сопротивление там, где вовсе не ожидал его встретить, тем более что мое орудие любви всегда легко преодолевало любые препятствия. Однако на сей раз дело оказалось столь щекотливым и тернистым, что потребовало употребления иных средств. Для начала мне пришлось прибегнуть к зрительному изучению возникшего затруднения. Каково же было мое удивление, когда я в том месте, где ничего, кроме вожделенной расщелины, не должно быть, увидел нечто кустистое, произрастающее как раз оттуда, куда я и искал сладострастного вхождения.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что это и в самом деле некий кустик с молодыми зелеными листочками, напоминавшими яблоневые. Мне не оставалось ничего другого, как без лишних вопросов расправиться с этой порослью, чтобы иметь возможность завершить неудачно начатое, с чем в надлежащее время, к обоюдному удовлетворению сторон, и справился.

Я забыл об этом случае и, возможно, так никогда о нем и не вспомнил бы, если бы спустя три недели снова не столкнулся с той же проблемой. Я опять прибег к исследованию, и на сей раз обнаружилось, что кустик, несмотря не предпринятые мною меры, разросся и грозит превратиться в дерево с последствиями для Марфы абсолютно непредсказуемыми, потому как, увеличившись в размерах еще больше (а в том, что это произойдет сомнений у меня не было), сия поросль препятствовала бы не только нормальному передвижению, но еще и отправлению естественных человеческих надобностей, о которых лучше здесь умолчать по причине деликатности этого вопроса.

Нужно было на что-то решиться, и я остановился на глубокой прополке, придя к выводу, что это единственное средство в данной ситуации. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы извлечь все корешки из благодатной почвы, в которой они хорошо прижились и разрослись не хуже, чем в самом плодородном из черноземов.

Марфа была благодарна мне за труды и еще не раз изъявляла желание предаваться со мной тому занятию, которое исторгало из ее груди сладострастные стоны. Я же, со своей стороны, предпринял меры к тому, чтобы не пить непроцеженных жидкостей, – каждый раз наливая себе яблочный сок из бутыли, я клал на кружку чистую тряпицу, чтобы отсеять яблочные косточки и исключить в будущем необходимость прополки того рода, о которой только что было рассказано.

Я пишу эти строки и киплю от гнева, потому что вспоминаю, какое гнусное вранье сплел из этой правдивейшей истории малоуважаемый господин Распе, превратив меня в идиота-охотника, стреляющего в оленя вишневыми косточками. У некоторых людей так уж устроен язык – они просто не могут не врать. Многократно хуже, о чем я уже имел случай заметить, но должен повторять об этом снова и снова, когда эти вруны берут зерно истины и оплетают его коконом лжи. Истина работает на них, придавая налет правдивости гнусным измышлениям. Что ж, я рад тому, что настало время разоблачения, пусть я и не дождался его, но знаю, уверен: мое слово пробьется к потомкам, как луч света, и ради истины и восстановления справедливости выжжет мерзостную ложь. Пусть она останется на совести злополучного автора, а разоблачение – покроет его позором.

В связи с моим пребыванием в южных пределах не могу не вспомнить о еще одном случае, сохранившемся в моей памяти (а сколько их забылось за давностью лет среди множества других не менее ярких и достойных пера мемуариста; однако память начинает мне изменять, а слабеющие силы подгоняют перо, которое должно открыть миру тайну, тщательно оберегаемую и скрываемую на протяжении многих десятилетий).

Это случилось под утро, когда лучи зари уже позолотили небо, но на земле еще стояли сумерки. Я вышел по малой нужде и стоял, оправляясь, на пригорке, полагая, что никому здесь не видим, поскольку не раз уже посещал это место с названной целью. Предположения мои, однако, были ошибочны, подтверждением чему был топот множества ног и победный клич, какой турки издают, бросаясь в атаку. А надо сказать, что турецкое войско находилось совсем рядом – на другом берегу реки, через которую была наведена переправа для сношений с турецкими властями, ведь между противоборствующими сторонами был подписан мир. Мир требовал добрососедства, а для налаживания оного необходимы были переговоры по самым разным вопросам, для обеспечения коих и была налажена переправа.

Но вот теперь я понял, сколь доверчивы и наивны мы были, протягивая руку дружбы тем, кто только дожидался удобного момента, чтобы нанести предательский удар: в сумерках я увидел, как по переправе в нашу сторону стремительно движутся десятки фигур.

Что оставалось делать мне – безоружному, если не считать того единственного орудия, которое всегда было при мне? Отступать барон фон Мюнхгаузен не привык, показывать врагу спину – не в традициях нашего рода, любой Мюнхгаузен скорее примет смерть в бою, чем проявит трусость. И я не намерен был сдавать своей позиции, изготовившись бить врага тем, что держал в руке.

Ошибаются даже великие, не избежал в своей жизни ошибок и я, и теперь рассказываю об одной из них, лишний раз тем самым подтверждая правдивость моего повествования – я не скрываю собственных просчетов, не пытаюсь подать себя с лучшей стороны. Я такой, какой есть, – не лучше и не хуже, и не собираюсь приукрашивать ни себя самого, ни своих поступков.

Итак, слыша приближающийся топот ног, я изготовил к бою свое орудие, зная, что смогу нанести несколько смертельных ударов, прежде чем меня поразит ятаган врага. Но... подчас то, чем мы хотим устрашить, производит совершенно противоположный эффект, и как не грозен был вид моего орудия, оно лишь раззадорило наступающих – они только ускорили бег и шум, производимый ими, стал еще более экзальтированным и требовательным.

Наконец они приблизились настолько, что я смог их разглядеть. Оказалось, что это толпа женщин численностью десятка в два, в традиционных турецких одеяниях и паранджах, которые, однако, от быстрого бега сбились, обнажив их хорошенькие личики, что по какой-то причине (а я хорошо знал, что турецкие женщины не показывают лиц посторонним; для них это равносильно демонстрации тех частей тела, которые считаются куда как более интимными у европейцев) нимало не смущало их.

Наконец запыхавшаяся стайка окружила меня и замерла, устремив взгляды на орудие, которое я все еще держал в руках – я только теперь понял, что, вероятно, имею довольно глупый вид, а потому поспешил убрать под исподнее то, чему и надлежало там быть, укрытому от посторонних, а уж тем более женских глаз.

Окружавшая меня стайка издала вздох разочарования. А я поспешил разузнать, кто они такие и каким образом оказались на нашей стороне. Вперед вышла девица со сбившейся паранджой, которую она не стала поправлять, как того, видимо, требовал от нее Коран. Она говорила, глядя мне прямо в глаза и ничуть не смущаясь.