Виталий Протов - Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

Я, однако, не стал спешить, решив по пути познакомиться с германскими землями, а случится – и с их владетельными хозяевами. Мы, Мюнхгаузены, – род знатный, многие сочтут за честь сидеть с нами за одним столом, но, конечно, на короткое знакомство с королем, скажем, Пруссии рассчитывать мне не приходилось. А потому в Берлине я не задержался – лишь заночевал на постоялом дворе, а на следующее утро тронулся дальше.

Путь мой лежал через Штеттин и Западную Пруссию в Кенигсберг, а там, как мне уже было известно, открывались необъятные просторы Российской империи. Я хоть и торопился в эту неизвестную и соблазнительную страну, но душа моя при виде старинных германских городков и замков тянулась к ним. Я знакомился с хозяевами, набирался впечатлений. Иногда сердился. Иногда смеялся.

Некая маленькая немецкая принцесса лет восьми при виде меня топнула ножкой и сказала своей матушке:

– И не такой уж он красавец, этот ваш барон!

Мы с ее матушкой рассмеялись.

– Беги в сад, озорница, – сказала ей матушка. – Видали вы ее – от горшка два вершка, а уже о женихах думает.

В другом замке юная герцогиня строила мне глазки и, видимо, не разделила бы мнения маленькой принцессы насчет моей внешности.

В третьем я даже задержался на лишний день, потому что дочь хозяина, статная красавица, так румянилась, кидая на меня томные взоры, что я чуть было не наделал глупостей, которые имели бы для меня, для нее и для всего мира непоправимые последствия... Мне с лихвой хватило подобных глупостей в дальнейшей жизни.

Дорога или судьба вели меня – не знаю, но путь мой был предопределен, как и та миссия, о которой в то время не догадывались ни я, ни герцог Карл, ни Его милость герцог Антон Ульрих... Но здесь я должен замкнуть уста, потому что долг мой в том, чтобы хранить молчание и тайну, о которой некому сообщить миру, кроме меня. Впрочем, та же злодейка-судьба заставляет меня, с одной стороны, жаждать этого шанса разомкнуть уста и поведать о некоторых обстоятельствах моей жизни, но, с другой стороны, я понимаю, каким образом может быть дана мне эта свобода и не хочу приобретать ее столь дорогой ценой.

Не буду более останавливаться на моем пути до границы Российской империи. Скажу лишь, что был он много короче, чем тот путь, что проделал я от границы до Петербурга, где ждал меня Его милость.

О том, что я оказался на границе, догадаться было нетрудно по открывшимся моим глазам бескрайним просторам, покрытым снежной пеленой, и по черно-белому шлагбауму с будкой, у которой стоял навытяжку часовой с усами такой длины, что они стелились по его шинели, доходя до коленей.

Часовой спал, но, когда я попытался стряхнуть снег с его усов, открыл глаза и, сурово уставясь на меня, спросил:

– Чего изволите?

– Дела неотложные требуют моего скорейшего прибытия в Петербург, – проговорил я. – Позвольте пересечь границу.

– Никак нельзя, – ответил солдат. – Доложу по начальству.

Он подошел к незамеченной мною поначалу пушке, присыпанной снежком, забил заряд в жерло, запалил фитиль и с криком «Пли!» поджег порох. Пушка выстрелила со страшным грохотом, конь мой встал на дыбы и дико заржал. Солдат приложил руку к виску.

– Таперича надо ждать, – сказал он.

Ждать пришлось довольно долго – солнце успело взойти и зайти три раза.

Солдат продолжал стоять, не шелохнувшись, охраняя границу, а я, чтобы не замерзнуть, ходил кругами у будки.

– Нельзя ли пальнуть еще раз? – спросил я, немного утомившись ожиданием, на что солдат ответил:

– Никак нельзя. Пока нового ядра не привезут – чем пальнешь?

К концу четвертого дня – надо сказать, что солдат все это время стоял недвижимо, и лишь ледяные усы росли у него с каждым днем – появился поезд из десяти саней и двух карет. С саней пососкакивали солдаты, распахнули дверцы остановившихся карет – из одной и из другой вышло по офицеру в аксельбантах поверх меховых шуб.

Имен их я не запомнил, но один представился начальником пограничной охраны, а другой – из охраны таможенной. Я сразу же назвал себя и сказал, что следую по срочнейшему, не требующему ни малейших отлагательств делу в Санкт-Петербург.

Офицеры оживились и заверили, что быстрехонько меня пропустят, только выполнят соответствующие формальности, вытекающие из их положения. Я с облегчением вздохнул, а солдаты принесли с саней две скамьи и два стола, за которые уселись их начальники.

Все и в самом деле было завершено быстро. Первым меня подозвал офицер пограничной охраны и предъявил мне бумагу, прочитав которую я узнал, что пересекаю границу в сопровождении оруженосцев и челяди в количестве пятидесяти душ, за что с меня подлежит уплате в казну две тысячи золотых рублев, а ежели таковых у меня не имеется, то казна готова принять талеры или гульдены или любую другую валюту, имеющую хождение в неметчине.

У меня от такой наглости перехватило дыхание, но не успел я даже выдохнуть, как увидел, что число челяди и оруженосцев в бумаге увеличилось до семидесяти душ, а подлежащая уплате пошлина возросла на пятьсот рублев.

Я сказал, что буду жаловаться императрице, но голубые глаза офицера, даже не моргнув, смотрели на меня прежним неумолимым, холодным взглядом. Тогда я сказал, что не имею таких средств, на что офицер ответил, что казна может удовлетвориться и меньшей суммой при обоюдном добровольном согласии.

Скрепя сердце я достал из кошелька десять золотых талеров и положил на стол. Офицер попробовал одну монету на зуб и удовлетворенно заключил, что пограничная охрана не усматривает никаких препятствий для моего въезда в пределы Российской империи.

Такая же сцена повторилась и у другого стола, с той лишь разницей, что в переданной мне бумаге значилось, будто я следую в Россию с десятью возами товара. Казна и на сей раз удовлетворилась десятью золотыми талерами.

Так я стал беднее на двадцать золотых монет, но зато был пропущен через границу, чем не преминул воспользоваться, тут же поскакав во весь опор.

На ночлег я остановился в ближайшем городке, до которого скакал без передышки пять дней, еще раз убедивших меня, что российские просторы бескрайни, как сами небеса.

Я остановился на ночлег в постоялом дворе напротив дома городской управы, в котором по поводу дня тезоименитства супруги почтенного градоначальника давался бал. Был приглашен и я в качестве почетного заезжего гостя. К сожалению, а может, и к счастию, я валился с ног от усталости после долгой скачки, а потому отказался от столь любезного приглашения.

Нужно сказать, что нумер мне был выделен на втором этаже, и из моего окна открывался вид прямо на дом, в котором давался бал, – это трехэтажное каменное сооружение поражало своей основательностью и витиеватостью декора, украшавшего его. В окнах мелькали тени собравшихся. Я было пожалел о том, что отклонил приглашение, но усталость тут же смежила мне веки, и я уснул крепким сном.

Не знаю, сколько я проспал – час ли, два, но только по прошествии некоторого времени я был разбужен громкими криками. Вскочив с постели и выглянув в окно, я увидел, что соседний дом охвачен огнем. Из окон первого этажа рвалось пламя, а на плоской крыше собрались несчастные гости, которых ждала неминуемая смерть либо в огне, либо при падении, так как сооружение сие имело высоту столь внушительную, что прыжок с крыши грозил такой же верной гибелью, как и языки разбушевавшегося пламени.

Дамы на крыше громко визжали и простирали руки. Мужчины крепко ругались, забывая о присутствии нежных дамских ушек. Что было делать? Я, несмотря на молодость, уже славился умением принимать мгновенные и правильные решения. Наитие подсказало, как мне должно поступить, и я опрометью бросился на крышу постоялого двора, в котором нашел приют. К счастию, две крыши по высоте оказались почти одинаковыми. Вернее, крыша горящего дома была немного выше, но то оказалось даже кстати.

– Всем дамам немедленно раздеться! – крикнул я громовым голосом, чем вызвал замешательство среди несчастных. – Это ваш единственный способ остаться в живых! – добавил я. – Немедленно обнажайтесь донага, и я гарантирую вам спасение.

После таких моих слов среди дам началось движение – полетели вниз соболиные меха, бархатные наряды и более интимные детали дамских туалетов. Я тоже не терял времени даром – стащил с себя наскоро натянутые штаны и обнажил мое орудие, которое в присутствии столь многочисленных прелестей на соседней крыше заволновалось и пришло в движение. Я же сел на край крыши, свесив ноги вниз и лицом к терпящим бедствие. Я поедал глазами обнаженные тела, а восстание моей плоти продолжалось, и вскоре я, к радости несчастных, уже мог достать ею до края соседней крыши. Мое естество легло аккурат в водосточную выемку, где его тут же для вящей надежности ухватили нежные женские руки.