Андрей Букин - Пара, в которой трое

В семь лет мама записала меня в секцию фигурного катания ЦСКА, которая находилась рядом, через дорогу. Видимо, тем самым она хотела оградить ребенка от дворовой жизни и нежелательной компании. Но вскоре выяснилось, что я болен, и спорт мне необходим не только как спасение от улицы. Началось с того, что врачи обратили внимание, как я сильно потею при движении. Решили, что у меня больное сердце, к тому же нашли в нем шумы. Кстати, мой сын Андрюха, когда был маленький, приходил со двора точно такой же мокрый, как я когда-то. Маме настоятельно советовали, чтобы я занимался спортом, и лучше на свежем воздухе, а крышу над головой у фигуристов тогда имели только мастера.

В том же году, как начал заниматься спортом, я пошел и в школу. Конечно, в ЦСКА я попал не к знаменитому Жуку, а в платную группу, располагавшуюся на маленьком стадионе в Чапаевском парке около Песчаной площади. Экзамен при приеме помню смутно, запало только то, что на мне были черные трусы, белая майка и носки. В зале, под трибунами футбольного поля, мы под музыку хлопали, топали и демонстрировали гибкость. Еще полагалось подпрыгнуть, и проверяли выворотность, то есть насколько у тебя при сомкнутых пятках разводятся носки. Этот зал я запомнил хорошо, четыре года в нем проходили наши занятия хореографией (с семи до одиннадцати лет). Длинное узкое помещение со столбами – опорами трибун, вдоль них – балетный станок. Я всегда старался занять место за столбом. У меня не получались махи через сторону, и я делал вид, будто столб мешает мне показать полный мах. Хореографию я не жаловал, куда интереснее мне казались занятия по ОФП – общефизической подготовке. Там сплошные игры и эстафеты. Работали с нами Графские, брат и сестра. Он к тому же еще был начальником нашей спортшколы. Мне они казались чуть ли не пожилыми людьми, хотя на самом деле им было немногим больше тридцати. Но два первых года я провел под присмотром Светланы Сергеевны (фамилии ее не помню). Потом я заболел, много пропустил, да и маме, наверное, надоело со мной таскаться. Вопрос – мужской или не мужской вид спорта фигурное катание – меня не волновал. Он возник позже.

После болезни я записался на гимнастику. Продержался там недолго: то ли не было данных, то ли не было железного характера маленького гимнаста – желания стать сильным, чтобы легко держать уголок. Я падал с брусьев, не хватало сил пройти по жердям на руках. На кольцах мечтал подтянуться, но не мог. Плакал, потому что стоял последним в ряду, как не имеющий никаких способностей. Я упорно продолжал ходить в секцию, хотя удовольствия от гимнастики не получал. Никакой ребенок терпеть унижение долго не станет.

Мама по-прежнему боялась двора, поэтому освободившееся от гимнастики время заняли бассейном. Я научился плавать, воды совсем не боялся, но плавал медленно. И через год, не знаю почему, мама опять привела меня на фигурное катание. Может, ею овладели честолюбивые мечты? Скорее всего, она увидела, что ни в гимнастическом зале, ни в бассейне у меня ничего не получается, а на льду я все же ловко катался и считался не последним.

Влияния двора, конечно, избежать не удалось, здесь я пристрастился к хоккею и футболу, терпел некоторые обиды, когда мальчишки дразнились: «Вот дает, фигурным катанием занимается, ты девчонка, что ли?» И действительно, в группе из тридцати двух детей было всего лишь двое мальчишек. Теперь занимался я у Роберта Романовича Лалейта, считавшегося авторитетом в фигурном катании. Он судил всесоюзные соревнования. Для меня же он оказался человеком, открывшим двери в настоящий спорт. Роберт Романович ушел из ЦСКА, когда мне исполнилось двенадцать, говорили – из-за того, что ему мало выделяли времени на искусственном льду.

«Школу» у Лалейта мы постигали таким образом: он брал метлу, чертил ею на льду фигуры, например два круга, и мы делали по ним парные тройки, пока их снег не занесет, и опять – метлу в руки. С одним оборотом я прыгал все прыжки, особенно любил торрен – так почему-то тогда назывался сальхов. Роберт Романович поручил нам придумать себе программу и самим подобрать музыку. Так я узнал муки творчества! У соседа с нижнего этажа, который долгое время проработал в Америке, я копался в пластинках. Мне полагалось для третьего юношеского разряда взять музыкальное сопровождение всего на две минуты, но к поискам музыки я привлек и соседа. Кстати, выше разряда в одиночном катании я так и не завоевал.

В те годы соседи по подъезду друг друга знали, заходили в гости, порой дружили. Сейчас я знаю только соседей по площадке, с другого этажа уже ни с кем не знаком. Наши родители сами сделали для детей площадку во дворе, зимой заливали на ней каток. Двор окружали три корпуса. В первом жили рабочие с авиазавода, в центральном – семьи инженеров того же завода, мы оказались в «генеральском». В этом доме действительно жили и генералы, и знаменитости. Наша квартира была на восьмом этаже, а на шестом, например, квартира Евгения Евтушенко. В этот дом мы переехали из общежития Академии Фрунзе, где папа работал. Мы жили вчетвером в одной комнате. Я помню огромную кухню, одну на много семей, общими были ванная и туалет. Потом отца перевели в институт, связанный с космосом, у них была первая центрифуга. Тогда все, кто имел отношение к космосу получали большие льготы, наверное, поэтому мы и оказались в престижном доме.

Зато район выглядел совсем не так, как сейчас. У нас за окнами была деревня, за ней – заболоченная речка, в пруду стояли камыши. Только три наших корпуса и завод возвышались над одноэтажными домами с палисадниками.

Вернусь к первой собственной программе. Она в основном строилась на одном шаге, показанном нам на тренировке, и мне он очень понравился. Музыка соседом была подобрана эстрадная и боевая, я под нее катался два года. Делал какие-то подсечки, прыжок и опять выходил на этот шаг, мне он казался виртуозным.

Спустя много лет я вновь его вспомнил и попробовал сделать. И тут я выяснил, что технически он очень сложен. Но я тогда не сомневался, что ход у меня огромен, комплексов насчет собственных возможностей не существовало никаких.

Как мы изучали многооборотные прыжки? Я прыгал с Валерой – вторым мальчиком в группе – в сугроб. Разбегались, делали аксель и валились в сугроб – падать небольно. Машина, расчищающая лед, наваливала вокруг катка горы снега, благодаря им мы и выучили аксель в полтора оборота. Разъяснений от тренера, занятого в течение полутора часов еще с тридцатью учениками, приходилось ждать слишком долго, а нам с Валерой не терпелось.

Вслед за Робертом Романовичем я тоже ушел из ЦСКА, но поскольку уйти от фигурного катания уже не мог, то отправился записываться в «Спартак». Там на меня посмотрели довольно критически, хотя я явился на тренировку в белой шапочке с полосами, какие тогда надевали конькобежцы и лыжники. «Школу» я не знал, да и что можно было выучить, катаясь по кругу, нарисованному метлой? Мои ровесники-одиночники в «Спартаке» по сравнению со мной творили чудеса. Тогда меня определили в танцы: «Мальчик ничего, и фигура нормальная».

Первый мой учитель в спортивных танцах на льду – Анатолий Петухов. Он еще сам успешно выступал, но первые троечки, первые беговые, вперед-назад – всю эту премудрость танцевальных шагов я узнал от него. Петухов был и первым учителем Сретенского. То, что в основном составе сборной страны в течение нескольких лет из трех партнеров двоих начал обучать Анатолий Иванович, наверное, говорит о том, что он очень хороший детский тренер. Так с января 1967 года, четыре раза в неделю, без пропусков, я начал заниматься танцами. Мы тренировались на открытом льду на Малой спортивной арене в Лужниках. Она была еще без крыши, ее перекрыли накануне московской Олимпиады.

Полгода я имел постоянную партнершу, но запомнил только то, что ее звали Таня. Началось лето, каникулы, а после каникул я запустил учебу, и теперь уже мама возражала против тренировок, хотя по-прежнему сопровождала меня на них. Скорее всего, ею двигала не усталость от поездок, а желание, чтобы я учился в музыкальной школе имени Дунаевского по классу баяна. Я там похлопал в ладоши, что-то спел, и меня приняли. Но фигурному катанию не изменил. Думаю, что не последнюю роль сыграло и то, что у родителей свободных денег на баян не оказалось. Но полгода я пропустил, партнерша моя меня не дождалась, бросила спорт.

Теперь я катался один, не понимая, что потерял не только партнершу. Ведь в будущем я всегда бы мог растягивать меха – и с горя и с радости, а так закончится спорт – и никакого выхода чувствам. Прошло одно занятие, другое, а на третье выскакивает на лед большая группа танцоров, там были даже взрослые ребята, а с ними тренер. Глаза у нее сверкают, приказывает она громко, ребята с удовольствием ее команды выполняют, видно, что все они неплохие фигуристы. Я подъехал к Петухову узнать: что за тренер такой громогласный? «Надежда Широкова, – сказал Петухов, – первая чемпионка Советского Союза по танцам». Чемпионкой она была под фамилией Велли. Через двадцать минут она меня подзывает: «Мальчик, ты в каком классе?» – «В шестом». – «А сколько тебе лет?» – «Двенадцать», – отвечаю. А ей показалось «пятнадцать», и она сразу потеряла ко мне интерес. Мало того, что карлик, еще и двоечник. «Ну, иди, катайся дальше», – милостиво отпустила она меня. Потом она все же спросила у Петухова, зачем он держит на льду таких уродцев? Тут она выяснила, что я еще просто малец. В конце концов я оказался в группе у Надежды Степановны.