Анна Гаврилова - Большая и грязная любовь

– Зачем? – буркнул кто-то.

– Затем, что девочка, как правильно заметила Катрин, чистая. А с чистыми девочками грязная любовь невозможна.

– Но ты ее не любишь, – возмутился Шас.

– Не люблю. Но она об этом не узнает. Она будет верить в сказку. Всегда.

– А если ей кто-нибудь расскажет? – не унимался дерганый. – Если…

– Никаких «если». Никогда.

И кто-то еще называл Глеба уродом? Да Глеб честней вас всех, вместе взятых! Он бы никогда не опустился до такого. Даже… даже ради вечной сытости.

Где-то пропиликал сотовый. Звук был до того противным, что меня передернуло. А блондин, наоборот, повеселел, сказал довольно:

– Курьер приехал. Он у ваших ворот. Открывайте.

Катрин послушно кивнула и покинула гостиную, а Шон добавил:

– У него одежда и документы для мышки. Ваше вознаграждение уже на счету.

Вознаграждение? Черт. Нет, я с самого начала подозревала, что меня не задаром отдают, но… оборотни, они же за идею сражаются, разве нет? Их ведь обидели, осудили, причем несправедливо.

– Хорошо, – отозвался старший. – Память девочке сейчас корректировать будут?

– Отчасти.

И столько цинизма было в интонациях блондина, столько холода, что я не смогла, не выдержала. Утерев остатки слез рукавом, подняла голову и открыто улыбнулась мужчине, взиравшему с экрана.

– Слушай, Шон, а у тебя лицо не треснет? – тихо спросила я.

Не треснуло. Вытянулось. Оборотни тоже безучастными не остались, уровень офигения определялся как критический. Старший, кажется, вообще дышать перестал.

– Думаешь, совсем глупая? Думаешь… Черт, ну неужели ты думаешь, что сможешь сравниться с ним? Да хоть полную, тотальную амнезию устрой, все равно его вспомню. Да даже если не вспомню! Все равно его любить буду!

– Что? – выдохнул синеглазый.

– Что слышал, – выплюнула я.

И лишь теперь поняла – да, это не родной язык, это эркон. Просто тут слова… они какой-то иной, необъяснимо чужой привкус имеют.

– Люблю я его. И бороться буду. До последнего. Понял?

Пауза длилась недолго. Губы блондина скривились в очередной, на этот раз снисходительной, улыбке.

– Ладно, мышка. Попробуй. – Потом подмигнул и добавил едко: – У тебя целых четыре часа, чтобы придумать, как именно… бороться. А я встречу и…

– И?.. – заинтересованно протянули от двери.

Блондин ответить не успел – мир взорвался.

Это был очень тихий, очень быстрый захват. Вспышка! Бесшумные, стремительные тени, встречу с которыми не отвратить.

Лицо старшего искажает гримаса боли, он падает, целует старые, истертые доски – не по собственной воле, разумеется. Ему парень в черном трико коленом на шею давит.

Вал тоже кривится и падает, пытается рыпнуться, но куда? Против того, кто заламывает руки, не попрешь – он больше и точно сильней.

Шас кубарем скатывается с дивана, чтобы встретить удар… Гера? А он-то откуда взялся?

Еще один даже не успевает подняться из кресла-качалки, переворачивается вместе с мебелью. Но грохот… грохот только фон, он подчеркивает беззвучие.

Второй безымянный успевает выбросить кулак, но зря. Руку перехватывают, и оборотень… черт, до чего короткий, но до чего красивый полет! Если б не стена…

Третий, имени которого не узнаю никогда, даже осознать не успевает. Оседает после короткого, меткого удара по затылку. Все.

На все про все два удара сердца, не больше. И тишина… Нет, мертвые с косами не стоят, но, кажется, сейчас появятся. В этом невероятном безмолвии шаги того, кто несет обмякшее тело Катрин, подобны грому. Женщина жива, в этом никаких сомнений, но… кое-кто не стал играть в благородство, и пусть меня посчитают циником, но это правильное решение!

Экран ноутбука… не гаснет, нет. Но видеосвязь прерывается. Внезапно. Словно ничего не было.

И над этим откровенным бедламом звучит очень спокойное, очень ровное:

– Розочка, а ты… не врешь?

Черт. Я хочу механическое сердце. И душу хочу… продать. Ну хоть кому-нибудь! Пусть хранится в какой-нибудь склянке или кристалле! Просто если ее не спрятать, точно истончится и улетит раньше времени. Причем скорее в преисподнюю, нежели в рай.

– Розочка?

Молчу. Внимательно смотрю на верховного судью, который по-прежнему стоит в дверном проеме затрапезной гостиной. Высокий, широкоплечий, холеный. Вместо привычной рубашки от «Армани» простая черная футболка, вместо отглаженных брюк – джинсы. И армейские ботинки вместо начищенных туфель.

Но все это ерунда в сравнении с улыбкой. Шальная – мягко сказано. Инкуб словно светится изнутри.

– Розочка, ну скажи… – хитро потянул он. – Ну пожалуйста…

Я?!

– Я ради тебя две смены реальности пережила.

– И…

Я окинула взглядом присутствующих, глотнула воздуха…

– И не дождешься.

Опять взрыв.

Впрочем, вру. Не взрыв – фейерверк! Но не из тех, что мешают спать соседям и половине района. Чувства! Черт их побери…

Я не поняла, как Глеб оказался рядом. Миг назад был там, а теперь тут. И прикосновение его губ осознала далеко не сразу. Неуместная волна жара и тысяча острых иголочек впивающихся в кожу.

– Розочка… – выдохнул Глеб, а я…

Меня накрыло. Это жуткое, ужасное осознание того, что не верила, не ждала. Нет, я действительно не ждала, что зеленоглазый придет и вытащит из этой передряги, я приготовилась к худшему. Наверное, поэтому, едва голос вернулся, спросила сущую глупость:

– А… а курьер где?

– В машине. Спит. Он любезно открыл для нас двери и тут же вырубился.

– Устал?

– Кто? Он или я?

Я тихонечко шмыгнула носом и…

– Розочка, ну не плачь! – взмолился зеленоглазый. – Ну пожалуйста!

Поздно. Я вцепилась в мощные плечи, уткнулась носом в его шею и разревелась самым позорным образом. Со всхлипами, рыками и неосознанными попытками задушить эту огромную, теплую «жилетку».

– Золотце… – шептал инкуб, обнимая и гладя по волосам. – Ну не надо. Все хорошо. Все позади.

Ага. Понимаю. Но остановиться все равно не могу.

Зато точно знаю, что буду делать, когда истерика схлынет – не целоваться, нет! Ябедничать! Все Глебу расскажу! Все-все! И про временные метки, которые оборотни на людей ставят. И про замок у моря. И про то, что меня окольцевать хотели и запереть.

– Розочка, ну сколько можно?..

– Шеф, а этих вязать или прибить? – ворвался в наш тесный мирок голос Геры.

– Вяжите, – сказал инкуб с явным неудовольствием. А потом подхватил на руки и понес прочь из проклятого логова.

Едва переступил порог, едва шагнул на крыльцо, в лицо ударил порыв ледяного ветра. Я задрожала и на несколько бесконечно долгих секунд пришла в себя. Протрезвела, чтобы осознать – все гораздо серьезней, чем думалось. Вокруг логова плотное кольцо оцепления, причем это не разномастная толпа – мужчины поголовно в камуфляже, с милицейскими щитами и дубинками. На подъездной дорожке замерли несколько зловещего вида машин. Где-то вдалеке слышался шум вертолетного винта.

Стало неудобно. Почти так же неудобно, как в тот момент, когда Глеб остановился перед толпой сотрудников ООО «С.К.Р.» и заявил – у нас с Кристиной Анатольевной все серьезно. Вот… вот теперь все сообщество знает, насколько серьезно.

Мамочки… и как жить дальше?

Большую часть воскресенья я провела в постели. Сперва отсыпалась, потом просто лежала и думала о жизни. Все-таки странно она повернулась.

Всего две недели тому я знать не знала обо всех этих инкубах, вампирах, лиге тринадцати и прочих энергетических телах. И даже вообразить не могла, что моя скромная персона может спровоцировать свару с привлечением вертолетов и ОМОНа. Пусть ненастоящего, но все-таки.

О том, что кто-то захочет выкрасть с целью окольцевания и заточения в замке… ну это вообще за гранью фантазии. Про такое даже в любовных романах, кажется, не пишут.

Я вообще была убеждена, что никому никогда не понадоблюсь. Никому и никогда!

Это в двадцать кажется, будто весь мир у твоих ног – протяни руку и возьми. В тридцать иллюзий уже поменьше, особенно если у тебя нет никого, кроме мамы.

В тридцать начинаешь понимать – принц не приедет, а мечты… ну что-то, вероятно, еще сбудется, но большая их часть уже на свалке, под колесами трактора.

Еще, в особо острые моменты, начинаешь жалеть, что за все эти годы умудрилась не залететь от какого-нибудь придурка. Почему придурка? Да потому что все бывшие – придурки, и это не обсуждается. (О том, что не все придурки бывшие, тактично промолчим.)

В тридцать все сложней. В тридцать вера в светлое будущее уже не повод. В тридцать нужен другой, жесткий мотив.

Именно об этом размышляла я, сидя на лавочке с бутылкой теплого «брюта». Вальтез назвал то мое состояние близким к депрессии, он был прав.

Да, собачник был прав, а я – нет. Как же, черт возьми, я ошибалась!

В жизни всегда есть место чуду, просто чем дальше, тем сложней в это чудо поверить. А уж побороться за него… Ведь я могла отказаться, отступить, причем дважды. Тогда, на лавочке, и позже, когда выяснилось, что зеленоглазый демон меня забыл.