Семен Нариньяни - Со спичкой вокруг солнца

— Я скажу, что случилось, — говорит Мишка. — Заму кто-то позвонил.

— Один из секретарей ЦК комсомола, — заявляет Катя.

— Ты был в ЦК? Жаловался? — спрашивает меня Моисей.

— Нет.

Начинаются предположения, кто мог позвонить заму.

— Минутку, — говорит Зоя и бежит в редакторский предбанник.

Кому-кому, а редакторскому помощнику должно было быть известно «кто». И Юзеф под секретом говорит Зойке:

— Орджоникидзе.

Зойка через минуту делится этим секретом с нами.

— Эх, Степа, — укоризненно говорит Моисей, — ты забыл про народного комиссара, сидел в пивной «Беларусь», ел раков, а народный не забыл, помнил о тебе.

— Я скажу, как было дело, — говорит Макар. — Самолет доставил на Магнитку номер «Молодежной газеты». Народный не увидел на полосе «Весь комсомол строит Магнитку», статьи, которую показывал ему Степа, и взъярился на зама…

— И бросил по его адресу крепкое бранное слово, — добавляет младший из Женек.

— Могу уточнить, какое именно, — говорит Катя.

Катя брала на себя лишнее. Уточнить мог только один человек, редакторский помощник Юзеф, который слушал по отводной трубке разговор Магнитогорска с Москвой. А Юзеф не рассказал Зое подробности, поэтому и мы не знали их.

Но бог с ними, с подробностями. Важны были не они. Важно было то, что в завтрашнем номере газеты идет мой подвал.

Ночь. В ротационном цехе типографии печатается газета с моим подвалом. Мне бы радоваться, а я лежу и мучаюсь вопросом: за что?

Сто раз спрашиваю и сто раз отвечаю: не за что.

Наконец под утро слезливое «За что? Не за что» удается ненадолго оттеснить в сторонку, и мне в голову приходит план.

Хорошо, пусть зам поспешил, принял решение опросом, а я в Дудинку все равно не поеду. Вернусь назад на Магнитку. На комсомольском учете я состою не в редакции, а в ячейке строящегося мартеновского цеха. Захочет зам выгнать меня из ВЛКСМ, ребята не позволят, заступятся.

Но уехать назад, на Магнитку, значит рассориться, порвать с редакцией, а я за год полюбил ее. Привык к беспокойной жизни спецкора. Целый день бегаешь по строительным участкам. И хоть нелегкое это дело — отсчитывать длинные магнитогорские километры, а как приятно тебе, насквозь пропыленному, усталому, чувствовать, что день прошел не зря. Что в завтрашнем номере газеты Макар напечатает твою корреспонденцию под рубрикой:

«МАГНИТОГОРСК (от нашего специального корреспондента)».

А может, не ссориться, не рвать с «Молодежной газетой», поехать в Дудинку? Зачем? Чтобы передавать в год по одной двухстрочной заметке?

Дудинка, Дудинка! Сколько же мне придется жить в этой Дудинке? Год? Два? А там зам станет главным, смилостивится, простит меня? Простит! А за что он, собственно, взъелся?

И снова в моей голове завертелась та же карусель: «За что? Не за что».

Под эту карусель я и уснул.

Четверг. Зал заседаний редакции переполнен. Здесь цвет газеты. И члены редколлегии, и ведущие литсотрудники. Зам не зря пригласил столько народа. Бить он будет одного, а остальные пусть мотают на ус.

Повестка дня обнародована, и в этот момент в дверях появляется опоздавший. Магнитогорский спецкор. Зам еще не видит его, спрашивает:

— Есть ли у кого дополнения или изменения к повестке?

Зам спросил, поднял глаза и, увидев спецкора, замер в удивлении.

Это удивление было вызвано не литературными успехами спецкора, сделанными им за последний год, что могли бы подтвердить заму и Мишка, и Вася, и Моисей, и оба Женьки, и Катя, и Зоя; не полосой «Весь комсомол строит Магнитку», которая была подготовлена спецкором к печати всего за одни сутки. Так быстро сделать полосу мог бы из всей редакции еще только один человек — Юр. Внуков. Зам встретил спецкора минутой удивления не за его таланты и не за страдания, которые испытал собкор, увидя на злополучной полосе вместо своей статьи скучный пропагандистский подвал. Глаза зама округлились из-за новой батистовой сорочки и костюма, коричневого в полоску, который впервые в это утро надел магнитогорский спецкор.

Сажусь. Зам тут же берет себя в руки. Говорит:

— Редколлегия назначена в десять, а сейчас пятнадцать одиннадцатого.

— Простите.

— Заставляешь себя ждать. Пижонишь?

Я не пижонил. Я пришел вовремя. Собственно, я даже не уходил, так как, не имея в Москве квартиры, дни приезда в редакцию я здесь, в редакции, и спал. И вот сегодня, одевшись во все новое, я вышел в девять утра, чтобы пройтись до Солянки, съесть порцию сосисок в пивной «Беларусь» и заодно поглядеть, как встретит народ костюм-двойку. Я думал, каждый второй будет оборачиваться в мою сторону, каждый третий с укором, тыкать пальцем. Но улица Солянка не сделала события из моей обновы. Народ безмолвствовал. Единственный, кто как-то отреагировал на смену моего гардероба, был официант. Если вчера и позавчера официант требовал с меня деньги до подачи сосисок, то сегодня он предъявил чек к уплате после того, как я позавтракал. Старая испытанная жизнью юнгштурмовка, к сожалению, пользовалась у какой-то части населения меньшим доверием, чем костюм-двойка.

Позавтракав, показав себя людям, я без пяти десять был в редакции. Члены редколлегии и ведущие литсотрудники сидели уже в зале заседаний. Я тоже должен был сидеть рядом с ними. Но я сделал небольшой крюк, забежал в промышленный отдел показаться Зойке. Она еще не видела меня в новой упаковке.

Верный друг Зойка смотрит на дело рук своих и не вертят.

— Ну, Степа, ты становишься опасным. Сейчас в тебя свободно могла бы влюбиться даже Лия де Пути.

Зойка обходит вокруг меня и добавляет:

— А ну сядь. Я сажусь.

— Закрой глаза, открой рот.

Я закрыл, потом открыл глаза и увидел в левом верхнем кармашке пиджака коричневого в полоску, белоснежный кончик маленького дамского платочка.

— А если без этого?

— Без этого, Степа, твой костюм теряет половину прелести. А ну закрой глаза еще раз.

Предчувствуя недоброе, вскакиваю на ноги. Так и есть, предательство.

— Как ты смела?

Чтобы поставить зама на место, я мог пойти на кое-какие уступки: подстричься а-ля Есенин, надеть батистовую сорочку, выставить из верхнего кармашка пиджака уголок белого платочка. Но разрешить завязать вокруг своей шеи галстук? Никогда!

— Это мой подарок… Погляди, какой красивый, настоящий английский,

— И еще английский! Ты, собственно, за кого меня принимаешь?

И дабы показать, что дальнейший разговор о галстуке унизителен и бесполезен, я взял Зойкин подарок и кинул под стол. И этот, такой естественный, с точки зрения комсомольца тех лет, поступок — обидел моего поводыря. Милый, верный друг Зойка замигала, носик ее дрогнул, губы задрожали, из глаз полились слезы.

Я кинулся успокаивать Зойку.

— За подарок большое спасибо, но пойми, надеть галстук — значит поступиться своими принципами.

Но Зойка ничего не слышит, ничего не видит. Зойка плачет. И тогда я начинаю корить себя.

«Ах, дурак, ах, балда. Кто я ей: брат, сват? Никто. А она три дня ходила со мной, похожим на огородное пугало, по Москве, срамилась. Хотела помочь мне стать из мальчика для битья Личностью. Из своей грошовой зарплаты — секретари получают в редакции меньше всех — Зойка делает заметный отъем, чтобы купить мне, дураку, подарок, а я, как последний прохвост, кидаю этот подарок под ноги».

— Прости. Я виноват,

Но нет ничего хуже, чем идти на уступку женщине. Ей протянешь палец, она хватает всю руку. Еще не осушив глаз, Зойка говорит:

— Надень, он будет тебе к лицу.

— Как, опять!

— Завяжи и поглядись в зеркало,

— У нас в редакции нет зеркала.

— Есть.

— Где?

— Тут, недалеко.

И, схватив меня за руку, Зойка бежит в самый конец коридора, к дамской уборной.

— Прости, но ты сошла с ума.

И чтобы сразу кончить неприятный разговор, я сую галстук в карман и говорю:

— Господи, да я же опоздал на редколлегию!

И вот зал заседаний. Мне казалось, что зам будет ругать и отчитывать меня самолично. А он предпочел совершить это не совсем чистое дело чужими руками и предоставил слово заведующему редакцией. Тот начал проработку вопросом:

— Кем был год назад Степан Садырин? Никем. Кто знал его? Папа, мама да три-четыре слесаря из монтажной бригады. А наше руководство, — жест в сторону зама, — рискнуло на смелое выдвижение. Простого рабкора назначило спецкором на передовом бастионе Урало-Кузбасса. Наше руководство, — новый жест в ту же сторону, — вывело Садырина в люди. Дало имя. Одело, обуло, сунуло белый платочек в верхний кармашек пиджака. — Теперь жест уже в мою сторону. — И чем Садырин ответил газете?

Завредакцией открывает рот, чтобы ответить на этот вопрос, но ему мешают. В зал заседаний вбегает Юзеф и что-то шепчет заму на ухо, тот тут же вскакивает и бежит к двери. Через минуту Юзеф снова появляется в зале заседаний и говорит: