Михаил Жванецкий - Южное лето (Читать на Севере)

А волки налетели…

И, представляешь, еврею ничего не сделали – медведя порвали на куски.

Еврей этот, говорят, теперь с волками выступает.

Пока, конечно, панцирный змей на них не напал.

Ну, этот вообще не разбирается.

Ему по фигу, кто какой национальности.

Удар!

Где еврей, где медведь…

Звери, конечно, сволочи.

Дружишь с ними, дружишь, дрессируешь…

А он жрать захотел внезапно – и всё, привет!

Так что я опять к людям склоняюсь.

Ну… Айда в воду.

Ты море щупал? Как вода сегодня? Тёплая?

Наша кошка Фелиция, преданная, но мрачная красавица, принесла Наташе в постель половину мышки.

Я думаю, лучшую половину.

Она очень любит Наташу.

И не могла понять, отчего шум, гам, беготня.

Она шептала:

– Позвольте! Извините. Неужели после колбас, сосисок вам не хочется чего-то свеженького? Это деликатес.

Все кричали:

– Забери! Унеси!

– Ох, – вздохнула Фелиция. – И как их понять, если они сами себя не понимают. Не хотите есть свежую, можете отварить.

– Убери немедленно, гадкая тварь!

– Да уберу, уберу! – говорила Фелиция. – Лично я предпочитаю живую дичь. Это еда аристократов. Это во-вторых. А во-первых, ты её поймай! Подежурь с моё, погоняй по дому, а потом ори. Ничего не видела отвратительней хозяина в очках с солёным огурцом во рту.

Отойди. Дай пройти.

Дикари!

Собака Даша у нас страдает.

В будке, на цепи, на проволоке.

Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.

Ночами воет. Будит. Беспокоит.

Встал я утром. Пришёл утром к ней.

– Ты чего воешь по ночам? – спросил я Дашу. – Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего?

– Душа болит.

– Вот не знал, что у собак душа.

– Но мы же воем.

– А мы хохочем.

– Я думала, что это лай.

– Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим, мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду…

– Нет, – сказала Даша. – Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?

– Боюсь, что да!

– В мои-то годы?

– Боюсь, что нет!

– Что же ты всего боишься, босс?

– Я каламбурю, пёс.

– А я и туда не могу, и здесь не могу. Вот, что ты сделал со мной, мой хозяин.

– Снять ошейник?

– А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных…

– А я и не знал.

– А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдёргиваюсь, смотри… А вот так надеваю…

– Значит, и сбегать не хочешь?

– Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром – не могу, не могу… Я не могуууу…

– Ты выть мне перестань, собака.

– А ты теперь прикинь: мне сколько?

– Год примерно. Это много?

– Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?

– Ха!

– Нас было шестеро. Нам было хорошо.

– Ну, вам и есть там было нечего.

– Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?

– Ха…

– И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь.

– Хочешь назад?

– Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки…

– Ты всем мешаешь.

– Ну выгони.

– Ты успокойся.

– Я спокойна.

– Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь.

– Лучше его сюда.

– Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет… Нет! Молчи… Молчи…

Я вышел и сторожу приказал затянуть ей ошейник.

Борис Давидович!

Ты прокладываешь лыжню.

Мы гуськом за тобой.

Как говорят в спорте – «прицепиться к лидеру».

Мы с тобой выросли в то время, когда всё знали наизусть.

Всё в голове – ничего на бумаге.

И всё при себе: вещи, бельё.

Набор для любви.

Набор для тюрьмы.

Набор для голодухи.

Главное – дружба и порядочность.

Хотя это одно и то же.

У какого-то ребёнка глаза с каждым годом становились всё хитрее.

Он уже к десяти годам скопил что-то более существенное, чем мнение.

А мы начали жить в шестьдесят.

Наша власть всегда путала причину и следствие.

Она придвигала к народу динамики, а надо было придвигать микрофон.

Что ты и сделал в бурные девяностые.

До этого молчание было знаком несогласия.

Слышно было, что он ест, но не слышно, что говорит.

Борис Давыдыч, ты был избалованным ребёнком.

Ты говорил, что хотел.

От этого ты такой худой, лёгкий и остроумный.

А сегодня ты не только сказал, ты построил, что хотел!

И сказанное, и построенное тобой будет жить, радуя! Радуя! [1]

Тебя знает или думает, что знает, весь русскоговорящий, и нерусскоговорящий, и плохоговорящий мир.

Теперь если спросят: «Кем хочешь быть, Литвак?»

Отвечай: «Здоровым!»

Разреши мне от всей души и от себя лично пожелать тебе крепкого здоровья и долгих лет личной жизни, чтоб сохранить успехи в работе.

Ты заслужил всё, что может придумать самый любящий тебя человек.

Не ищи мою руку, Литвак.

Я обнимаю тебя. Твой М. М.

Известие пришло в пятницу. Это был диагноз.

И море стало светлым, и коньяк – пресным, люди стали добрыми, жеребец стал милой лошадью. Стали видны люди. И появились на берегу и на склонах. Денег не брали, а говорили: спасибо. Спасибо за то, что вы у нас были! А где он был, он и не помнил. Он носил комок в горле, и следил за своим мужеством, и не хотел женщин. Хотя если вода по ним стекает, то всё-таки… И руку класть тогда не стоит, чтоб не мешать течь воде, только вода владеет ею. Она моя… Он мой… Кто чей и почему? Только поэтому. А мой? Моя? Тяжело без него и тяжело с ним. Ты его «твоя»? Или он тебе «мой»? Шёл потрясённый… В слова превращать не стоит. Это удивительное прощание. Всё, всё рассыпалось и стало различимым и различным. И он видел, и он слышал, и он понимал вовсе не глазами и мозгом, а всей, чего он никогда не знал, – душой.

Вдруг этим чёрным утром всё остановилось, распались стены.

Стало маленьким то, что им было. Но оно же им было… Как ты сделал его другим? Что ты себе создал? Кто тебе сказал и почему?

Он не наказан.

Никто не наказан.

Просто ты вознаграждён.

Спасибо Ему за эту остановку. Даже неба клочок, даже моря кусок, даже дым шашлыка… Я уже не говорю о гомоне птиц – это будет сложно.

Жених. Мало того, что он лысый, плюс к этому без образования,

плюс к этому не мужчина,

плюс к этому у него не хватает трёх зубов,

плюс к этому нет прописки,

плюс к этому нет денег,

плюс к этому нет друзей,

плюс к этому неизвестно, откуда он сам.

И они женятся!

Не надо смеяться – женщины очень умны. Сколько моих знакомых подступают к девушкам на пляже:

– Хотите сниматься в кино?

И даже после самого бурного свидания никто не спросил:

– А где же кино?

Они умнее.

У нас местное население уже не рождается.

Рождаются эмигранты.

Маленькие, грудные, но уже заядлые.

Они лежали.

Вдруг звякнул звонок.

– Муж!

Они вскочили, стали лихорадочно одеваться.

Он, полуодетый, выглянул на лестничную площадку с носком в руке.

Никого.

Он облегчённо обернулся.

В комнате стоял такой же полуодетый мужчина с носком в руке.

Двое с носками в руках.

Тот приехал ночью домой.

Хотел незаметно войти.

Этот хотел незаметно выйти.

20 лет прошло.

Ужас в его сердце до сих пор.

– Скажите, я впервые в этом городе, этот трамвай идёт до вокзала?

– Да.

– Значит, я сел правильно.

– Да. Только сейчас он идёт в другую сторону, вы хоть сядьте туда лицом.

– Я тебе говорю, это он.

– А если это он, зачем ему верёвка?

– Вещи паковать.

– Да. Это он.

– Скажите, в честь чего сегодня помидоры не рубль, а полтора? В честь чего?

– В честь нашей встречи, мадам.

– Слушайте, у вас что, комары зимой?

– Не волнуйтесь. Это старый комар. Он – с лета. Сам не укусит, но за ним кодло молодёжи. И укусить могут, и обидеть, и жест непристойный показать.

Акула в Севастопольском океанариуме ест шоколадные конфеты, танцует на хвосте – унижается.

С голодухи, конечно.

И вдруг совершенно неожиданно, среди дождя и грязи, среди незнакомых свирепых людей, среди отсутствия денег и большого количества долгов, оказался я с хорошим настроением и приятными воспоминаниями.

Трое мужчин любовались фонтаном, потом застегнулись и отошли.

На пляже был такой случай.

Среди загорающих появилась голая женщина.

Она загорала и бегала в воду.

Постепенно собирались мужчины.

Среди женщин поднялся ропот. Они не любят, когда кто-то открывает их секреты. Именно женщины позвали милиционера.

Милиционер подошёл.

Она долго упиралась.

Потом надела только лифчик.

Милиционер попросил десять рублей штрафа. Она уплатила.

Он постоял и ушёл.