Михаил Жванецкий - Южное лето (Читать на Севере)

– Граждане…

– Не «граждане», а гражданин начальник.

– Граждане… Ну что же мы как псы цепные. Мы же всё-таки люди… Вот мы с женой педагоги. Сколько, вы говорите, с нас?

– Долларов двести пятьдесят…

– Так мы практически же ничего же не ели же… Катя не пьёт… Я – чай… У меня с желудком проблемы… Вот у меня при себе…

– Сколько?

– Медицинское заключение… Диета…

– Денег сколько у тебя?

– Как вы с педагогом разговариваете…

– А чего ты сюда шёл?!

– Вот он нас позвал…

– Значит, он заплатит… Тут всё просто… От тюрьмы не уйдёшь… Это рынок… Дотронулся – плати… Откусил – плати… Нельзя сожрать и попросить прощения. Часы, запонки, пиджаки складываем вот сюда, в это ведро. Кому могут подвезти – звоните людям. Кому некому звонить и нет часов, туфель, запонок, колец – тот сидит в ресторане, пока не рассветёт, поёт караоке. Принимает пальто и звонит тому, кто нас так кинул… Телефон возьмёшь у него, да, Михаил?

– Я не дам…

– Тогда плати за всех.

– 767-28-39.

– Значит, самые несчастные – те, у кого нет совести и денег, – звонят этому олигарху. Честно объясняют свою кредитную историю. Клянутся детьми, вызывают сочувствие. И ждут его несколько дней.

Одно знаю – мы потеряли его…

А он потерял нас…

Хотя у меня ощущение, что он ничего не потерял… «Ну да» – это одно… «Да ну» – это другое…

– Мой друг! Если бы на одну чашу весов положить случайные половые связи, а на другую – хороший коньяк, я бы выбрал…

– Постой, а зачем их класть на разные чаши?

Я такое на празднике видела!

Никогда не забуду.

У одного парня бутылка вина и бутылка водки.

Из рук выпали и – вдребезги.

Все плакали.

Даже те, кто его не знал.

Не могу вспомнить, хоть обыщи.

Обыскали, и он вспомнил.

Когда сидишь на дискотеке.

Посреди танцев.

Посреди музыки.

Сидишь, мурлычешь не потому, что погладили, а потому, что вспоминаешь.

И кажется…

Просто кажется, что ещё много чего есть.

Что ты ещё придумаешь.

Что ты уже придумал.

Что они ещё ахнут.

И ты вдруг поймёшь, что им нужно.

И все сбегутся…

И ты себе нальёшь, и им скажешь.

Что ты понял, для чего они танцуют…

Они танцуют, чтобы жизнь не кончилась.

Они танцуют, чтобы вытрясти из себя то, чего полно в тебе.

Они танцуют, чтоб как можно больше отличаться от тебя и меньше отличаться от моря и неба.

Быстро двигаясь между ними, удерживаясь только музыкой, ты вдруг понял.

Они не хотят быть другими.

Они хотят только двигаться…

И только чувствовать друг друга.

И ничего другого не хотят.

И ты это скажешь им и нальёшь себе…

И уйдёшь…

Но ты это сказал себе.

И налил им.

И ушёл просто потому, что понял.

Нет, Михалыч, я не еврей, просто на душе тяжело.

Продавец в Одессе спросил меня:

– Телевизор вам со скидкой или без?

Узнал, видимо.

– Так мы едем на пляж или нет?

– Едем, я сказала – при чём здесь «нет»?

– Отвезите меня за поцелуй на Мясоедовскую.

В Оперном театре во время спектакля мелкий подчинённый носил своим начальникам в ложу горячую варёную кукурузу и соль.

Они его отталкивали, а он не понимал:

– Ну и что? Это очень вкусно.

Поющие со сцены наблюдали.

А бабка моя говорила:

– Миша, если каждый подметёт вокруг себя, в городе настанет чисто. Почаще напоминай им об грязи ихой.

Оба грязные.

Ободранные.

Два скелета.

В мазуте, в тряпье.

Два друга.

Автокран и крановщик.

От автокрана остались: голый мотор, трос, стрела и крюк.

От крановщика: румынские босоножки, трусы, нос, майка и одна и та же ветошь для автокрана, тела и лица.

Оба работают.

Оба обожают друг друга.

Крановщик сидит прямо на механизмах. Кабина сгнила, как зубы у хозяина.

Чем один жуёт, а другой поднимает – неизвестно.

Никогда не видел, чтоб из выхлопной трубы одного из них шёл непрерывный огонь.

Полчаса его друг бегал – тушил траву, ящики, но не глушил.

Одежды на обоих никакой.

Жара. Оба ревут.

Затем оба взяли выходной.

Постояли день.

Первый пришёл, второй завёлся.

Стали нормально работать.

Строят частный отель. «Дель Мар» называется.

Я мог писать о Викторе Ильченко при жизни. Это было бы легко и радостно.

Это могло быть смешно и иронично.

Теперь что писать.

Прошло десять лет.

Я не могу писать о близких.

Близкие близко.

Витя человек уникальный.

Витя великий русский интеллигент.

Это звание даётся смертью.

И неважно, сколько человек тебя знают.

Вот я знаю.

И я это говорю.

Я не могу избавиться от своей паничности, от зависти, от жадности, от сплетничанья, от мелочности, я прислушиваюсь к своему и чужому шёпоту, считаю деньги в чужом кармане, в общем, имею всё, что имею.

В нём этого всего нет.

Что опять вызывает мою зависть.

Вот мы вместе уже 49 лет.

Он пришёл в сером костюмчике и брюках «высокая вода».

Худой, высокий, из Борисоглебска.

Поступил на наш факультет.

Мне все сказали: «Там парень с юмором. Хочет на сцену. Попробуйте».

И мы попробовали.

С тех пор вместе.

В столице много людей.

Много людей искусства.

И много фальши.

В нём её нет.

Вот чёрт! Не могу я о нём писать!

Ну, он мне близок и дорог.

Как писать?

Что вы напишете о маме?

О папе?

Что вы напишете о жене?

Такая, какая есть.

И не трогайте.

Когда умер Володя Высоцкий, у меня от него не осталось ни строчки, ничего…

Ну не будешь же при жизни просить близкого человека: «Ты умрёшь – подпиши!»

Так и будет.

О близких – ни слова.

Что моё, то моё.

И его сердце моё, и одежда.

И письма от меня и ко мне – мои.

С иронией и любовью.

Мой друг Толя бегает вдоль берега. Для здоровья.

Чтоб с ним поговорить, я побежал рядом.

И продержался три вопроса:

– Как живёшь? Как дела?

О здоровье не спрашивал.

И так видно.

Выдержал два своих ответа и сошёл с дистанции.

Вежливость: он открывает дверь в ванную. Там девушка. Она говорит: «Немедленно закройте». Он отвечает: «Сейчас закрою».

Кот Руслан очень красив.

Серый, с голубыми глазами.

Нежный, ласковый.

Четыре года жил в трёх семьях одновременно, как родной.

Под тремя именами: Руслан, Стив, Стопарь.

В каждой имел своё имя, свою постель, свою еду.

В одной пил молоко.

В другой не выносил его.

В третьей ел специальную еду для котов-кастратов.

Всюду любили.

Мышей не ловил.

Никто и не требовал.

Считалось, что он лечит.

Он лечил всё.

Во всех трёх семьях!

Пока не застукали.

Две семьи явились в третью.

Но, и застукав, продолжали любить.

Целовали, запирали.

Он вырывался, убегал и лечил, лечил всех своим маленьким телом.

Не только его любили, но и он любил.

Но не мог понять, он же не человек, почему у него должна быть только одна семья.

Если бы люди не старели, был бы запрет на появление новых.

Вы на это пойдёте?

Я на это не пойду.

Буду стареть.

Я от нового хорошего не жду.

Но все ждут…

Пусть появляется.

Мы исчезнем.

Культурный слой должен расти телами и текстами.

От нас останутся весёлые размышления, мобильные телефоны, теракты и Интернет.

Немало.

Нам досталось телевидение, авиация, памперсы и Голливуд.

Тоже неплохо.

Предыдущим – паровозы, телефоны, «Титаник» и Толстой.

Очень неплохо.

Слою от слоя не отставать!

Примите и прощайте.

Прощайте и примите.

Без шума и суеты.

Без речей и завещаний.

Летайте.

Включайте.

Читайте.

Пользуйтесь.

Теперь это ваше.

На Привозе мальчик семи-восьми лет на трёхколёсном велосипеде.

Сзади у велосипеда большая корзина.

Папа малыша закупает продукты по списку и складывает в корзину.

– Ну что, поехали? – спрашивает ребёнок.

– Поехали за картошкой, – отвечает отец.

Я завидую ему и сыну его.

– Алло! Зина дома?

– Нет. Что ей передать?

– То, что вы слышали.

Раньше, когда говорил:

– Я пошёл…

Спрашивали:

– Куда?

Сейчас, когда говоришь:

– Я пошёл…

Тебе говорят:

– Ну, иди!

Лето 2010-го – воздух тридцать четыре градуса, вода тридцать.

Люди стоят по пояс в воде и беседуют.

Низ комфортен.

Проведёшь рукой – вода.

Присел – встал.

Присел – как бы весь в воде.

Воду видишь, но не чувствуешь.

Встал.

Присел.

На берег ни в коем случае – там мучаются сотни три.

Тысячи стоят и сидят в воде.

Едят.

Одна голова с другой выясняет отношения.

Кто-то ест.

Головы, как арбузы на воде.

– Вы проглотите осу: у вас круассан. Она его тоже любит.