Эдуард Асадов - Когда стихи улыбаются

Потом мужчины ушли. Женщины остались. Иду в обратном направлении и слышу:

— Нет, вот тут надо сделать вытачку, а здесь мережку. Вы знаете, очень славно получится, если вы вот тут загнете, а вот там выпустите, вытачки здесь делать не надо…

И так увлеклись, что все на свете забыли. Вот тут они настоящие. Без всякой позы.

Еще эпизод. Утром гуляю по аллейке сада. Из коттеджа в столовую идет супружеская чета завтракать. Он старый, она много моложе. Он говорит ей:

— Вот сейчас позавтракаем, и я дам тебе денег.

Она (видимо, вспомнив прошедшую ночь):

— Ну да… Деньги… Это все, кажется, что я от тебя имею…

18 декабря 1976 года.

Сегодня таджикский поэт Икрами говорит в столовой узбеку Рахиму Мукумову:

— Ты слихал, по радио гаварыли, что в Чили из турмы выпустыли на свободу Луиса Карвалола.

А Мукумов, с таким же акцентом, уточняет:

— Нэт, нэ Карвалола. Что такое карвалол? Это сэрдэчный лекарства. А фамилия ему Карвалэн. Я слишал.

Володя Солоухин, охая, басит:

— Насколько я понимаю, ребята, вы оба говорите про лекарства. А фамилия чилийского революционера Луис Карвалан. То-то, дорогие мои нехристи!

Иду из столовой. На диванчике сидят Елизар Мальцев, Нилин и еще кто-то. Нилин полушутливо-полусерьезно выговаривает Елизару:

— Ну как же ты так, Елизар? А? Нехорошо, брат, это получается. Ты сидишь за столом с товарищем, с которым, можно сказать, знаком лет 30. И вдруг начинаешь просто-таки неприлично ухаживать за его молодой женой. Никуда, дорогой, это не годится!

Елизар:

— Слушай, отвяжись ты, ради бога! Хватит с меня и того, что уже двое мне об этом говорили. Тебя неправильно информируют. Это она меня пытается заворожить, а не я ее. И потом для творческого процесса это просто полезно, даже необходимо. Ну, ты согласен?

Нилин:

— По идее, может, оно и так, но все-таки жена товарища, а? Ты, брат, член КПСС, партия тебя знает, любит, ценит и уважает…

Елизар заливается мелким бисерным смешком.

А я иду и думаю: ну откуда только берутся ханжи? Давно ли этот самый Нилин вел себя по отношению ко мне, пожалуй, похуже Елизара. И вовсе не журил себя: "Ах, как неладно, я — член СП СССР, товарищи меня ценят, уважают…" М-да…

Сидят в холле четыре пожилые писательницы:

— А вы помните, дорогая, княгиню Оболенскую?

— Марию Владимировну? Ну как же, как же! Прелестная была женщина! У нее был чудный французский язык. Помню, как мы однажды сели с ней играть в преферанс…

А третья:

— Да что там Мария Владимировна, я даже тетку ее, княгиню Анну Николаевну, хорошо знала. Когда она читала вслух из Алексея Константиновича Толстого, то ее мопс, помните, такой огромный и страшно симпатичный, непременно лаял и всегда на одном и том же стихотворении. Вот только сейчас не помню на каком.

И все радостно закудахтали.

Да, молодость цветет у нас буйным цветом…

Я живу в 31-й комнате. А рядом в 30-й живет писатель Трофимов. Он старый, но довольно шумный. То у него грохочет приемник так, что у меня штукатурка сыплется, то на машинке он ухитряется стучать с таким шумом, что у меня жалобно звенят стаканы и раскачивается люстра, а то он раз по десять на дню начинает заниматься гимнастикой. Об этом я немедленно узнаю по его прыжкам на месте. Старый черт, а прыгает минут по пять! Я однажды насчитал у него сорок пять прыжков подряд. Понятно, что у меня при этом одновременно и звенят стаканы, и качается люстра, и сыплется штукатурка.

Так вот сейчас его жена говорит в коридоре нашей уборщице тете Маше:

— Машенька, вы сами родом из деревни?

Та отвечает:

— Да, из деревни, а что?

— Зайдите ко мне, пожалуйста, я хочу у вас кое-что спросить, я пишу работу, у меня сельскохозяйственная тема.

Вот так пишутся научные труды!.. Так создаются диссертации!..

Каждый здесь, в Доме творчества, считает себя в смысле возраста еще ничего!

Алексей Михайлович Файко, которому 80 лет, говорит за столом о Гессене, которому 90:

— Он человек одаренный, но вряд ли что-нибудь толковое еще напишет. Он ведь уже совсем старик.

На днях Файко заболел. Анна Кардашова, которой, по самым скромным подсчетам, завернуло за семьдесят, говорит медсестре Вале:

— Вы уж последите за Алексеем Михалычем, поддержите его. Ему трудно болеть, знаете, он ведь очень старый, а старики нелегко болеют!

Мишка Танич:

— Алло! Не слышу! Кого, ты говоришь, он пригласил в гости? Кого? Ну, ясно. Думаю, что Евтушенко этого не потерпит, он все равно его перешибет. Ну как-как, возьмет и пригласит в гости Жоржи Амаду или Кассиуса Клея. Что? Ну да, или Анджелу Дэвис, но перешибет обязательно. Я его знаю!

Кто-то из стариков, кажется, прозаик Важдаев, муж Людмилы Скорино, он сейчас тут один. По телефону рокочет с придыханиями:

— Здравствуйте, моя дорогая! Нет, моя дорогая. Еще бы, моя дорогая! Ну как же, конечно, жду, моя дорогая! Нет, ничего не надо. Спасибо, не надо. Нет, нет, коньяку не нужно. Впрочем, если вас не затруднит, я попрошу вас зайти в аптеку возле консерватории. Да-да. Именно в эту самую. И купите мне там мазь "Гаммомелис". Две баночки, да-да, по восемнадцать копеек. Ну, спасибо, моя дорогая. Жду!

Вот так. В каждом возрасте свои потребности. В молодости — коньяк, а в старости — "Гаммомелис", мазь от геморроя. Се ля ви…

26 сентября.

Сегодня утром снова выключили свет. Техника на грани фантастики! Ну, следовательно, и нет воды. Тут прозаик (не знаю его фамилии) Александр Михайлович идет в туалет. А дежурная няня Валя, смешливая такая, говорит ему:

— Куда же вы идете? Там сейчас воды нет.

А он ей важно:

— Не могу, голубушка, душа требует выхода.

Она:

— Ну, вы писатель, вам ее в рукописи надо…

Он с философской серьезностью:

— Вы даже представить себе не можете, моя милая, как близки к истине. Действительно, из этого, с позволения сказать, "материала" состоят многие произведения большинства из живущих в этом Доме творчества.

И пошел в туалет.

25 июня 1976 года.

Возвращаюсь с завтрака, а возле вешалки в гардеробе вежливо беседуют кастелянша Зина и дежурная Валя. Зина восторженно ахает.

Спрашиваю:

— О чем это вы, девочки, так страстно беседуете?

Зина говорит:

— Да вот, Эудард Аркадьевич, Валя мне тут свою фотографию показывает. Ну до чего здорово, до чего она тут фотогигиенично вышла, просто жуть!

Я смеюсь:

— Ну, если "фотогигиенично", значит, чисто умылась перед фотографированием.

Они не поняли. Зина сказала:

— Ну, положим, умывается-то она у нас всегда, а вот вышла на карточке действительно жуть как фотогигиенично, ну прямо как Софи Марен! (Имелась в виду Софи Лорен.)

…В столовой за соседним столиком сидит Николай Николаевич Вильмонт. Лет ему теперь уже порядочно. А рядом с ним сидела какая-то старушка писательница, которая целый месяц восхищенно рассказывала ему о своей внучке. Один случай действительно забавный.

Внучке, кажется, лет пять. Вернувшись со спектакля "Аленький цветочек", возмущенно сказала:

— Спектакль мне понравился. Но баба-яга такая бессовестная, после спектакля у нее хватило нахальства вместе со всеми выходить и кланяться!

Так вот эта бабушка сегодня уехала. И прощалась с Вильмонтом довольно церемонно и кокетливо.

Он ей говорит:

— Надеюсь в скором времени вас повидать снова. Где и когда это может произойти?

Я подумал: а в самом деле, где она могла бы назначить ему встречу?

Она задумалась на минуту, а затем сказала:

— Простите, вы часто бываете в поликлинике?

— Увы, с каждым годом все чаще.

— Ну так вот. Отлично. В поликлинике и увидимся. И потом можем пойти ко мне…

А я подумал: после поликлиники вряд ли что-нибудь интересное может быть на таком свидании.

Сейчас напротив моей комнаты стук в соседнюю дверь. Оттуда старушечий тоненький голосок:

— Кто там? Мужчина или женщина? Я переодеваюсь.

Стариковский густой бас:

— Вам, как всегда, везет — мужчина!

21 декабря 1976 года

В переделкинском Доме творчества сейчас находится армянский прозаик Мкртич Сиропович Асланян. Он сам из Тбилиси. Так вот, сегодня утром он увидел какого-то кавказского критика и сердито говорит о нем:

— Это, дорогой Эдуард, очень нехороший человек. Я его знаю давно.

Я спрашиваю его: