Филип Рот - Болезнь Портного

К концу первого года обучения в средней школе — и первого года занятий мастурбацией — я неожиданно обнаружил на нижней стороне своего пениса, у самой головки, небольшое пятнышко, признанное впоследствии родинкой, Рак. Я подхватил рак. Непрестанное дерганье полового члена, бесконечные фрикции довели меня до неизлечимой болезни. А мне еще нет и четырнадцати лет! По ночам, лежа в постели, я обливался горючими слезами. «Я не хочу умирать! Пожалуйста! — всхлипывал я под одеялом. — Не хочу! Пожалуйста!» Но затем, немного поплакав и резонно решив, что в любом случае скоро буду хладным трупом, — я опять принимался дрочить и спускал в собственный носок. Я всегда брал с собой в постель носки — в один из них я кончал перед сном, а во второй — после пробуждения.

Если бы только я мог ограничиться одной мастурбацией в день! Или двумя. Или хотя бы тремя. Увы. Перед лицом грядущей скорой смерти я бил один рекорд за другим. Перед едой. После еды. Во время еды. Я вскакиваю из-за обеденного стола, трагически хватаясь руками за живот.

— Понос! — кричу я. — У меня понос!

Мчусь в туалет, запираю за собой дверь и натягиваю на голову трусы, похищенные из платяного шкафа сестры. Я держал их в кармане, завернутыми в носовой платок. Хлопчатобумажная материя, которой я касаюсь губами, настолько возбуждает меня — само слово «трусы» так возбуждает, — что траектория моей эякуляции достигает невиданных доселе высот: вырвавшись из головки члена подобно ракете, сперма ударяет прямо в лампочку над моей головой, где и повисает перламутровой каплей, к моему ужасу. Перепутавшись, я прикрываю голову руками, ожидая взрыва и звона разбитого стекла — как видите, мысли о катастрофе ни на секунду не покидали меня. Потом, стараясь не шуметь, вскарабкиваюсь на радиатор и снимаю раскаленную каплю с помощью туалетной бумаги. Затем начинается тщательный осмотр — в поисках следов преступления я обследую клеенчатую занавеску, ванну, пол, четыре зубные щетки — Боже избави! — и в ту секунду, когда уже собираюсь открыть дверь, воображая, что замел все следы — в эту самую секунду душа моя уходит в пятки: капля спермы примостилась, подобно сопле, на носке моего ботинка. Я — Раскольников онанизма: клейкие, липкие улики буквально повсюду! Может, у меня и на манжетах сперма? и в волосах? в ушах? Именно эти мысли не дают мне покоя, когда я возвращаюсь за обеденный стол — раздраженный и измученный.

— Не понимаю, почему ты запираешься в ванной на щеколду? — спрашивает отец, разевая набитый красным желе рот. — Ума не приложу. Это же все-таки квартира, а не Центральный вокзал.

— …уединение… я же человек… больше не буду… — бормочу я в ответ, уверенный в своей правоте, а потом отшвыриваю прочь десерт и срываюсь на крик: — Я плохо себя чувствую! Можете оставить меня в покое?!

После десерта — я все-таки съедаю его, потому что очень люблю желе — после десерта я снова в ванной. Переворошив ворох грязного белья, отыскиваю нестиранный бюстгальтер сестры, цепляю одну бретельку за дверную ручку, а другую — за шкафчик для белья: получившееся пугало будит во мне новые мечты. «Давай, Большой Парень, дрочи что есть мочи!» — и я, подстегиваемый маленькими чашечками лифчика Ханны, принимаюсь терзать свой член… как вдруг кто-то стучит в дверь свернутой газетой. Я от страха аж подскакиваю на унитазе.

— Послушай, может ты позволишь и другим посидеть на толчке? — спрашивает отец. — Я уже неделю в сортир не ходил.

Восстановив равновесие на унитазе — это мой большой талант — я взрываюсь, оскорбленный в лучших чувствах:

— У меня понос! Это о чем-нибудь говорит хоть кому-нибудь в этом доме?! — а сам тем временем с еще большим усердием возобновляю дрочку.

А потом лифчик Ханны начинает двигаться. Он колышется! Я закрываю глаза, и вот! — Леонора Лапидус! Девочка из моего класса, у которой самые большие груди, бежит к автобусной остановке, и ее неприступный бюст вздымается, обтянутый блузкой, и я запускаю свои лапы за вырез блузки и высвобождаю груди Леоноры из лифчика, НАСТОЯЩИЕ ГРУДИ ЛЕОНОРЫ ЛАПИДУС, и … и в эту самую секунду я вдруг обнаруживаю, что мама изо всех сил дергает за ручку двери. Двери, которую я-таки забыл закрыть на щеколду! Я знал, что это когда-нибудь случится! Меня застукали! Это конец!

— Открой дверь, Алекс. Я хочу, чтобы ты немедленно открыл эту дверь.

Дверь закрыта! Меня не поймали! И я еще жив — судя по тому, как ведет себя мой живчик. Так вперед же! Вперед! «Лижи меня, Большой Парень! Лижи меня! Я — страстный лифчик Леоноры Лапидус!»

— Алекс, ответь мне. Ты ел после школы хрустящий картофель? Это из-за него ты так страдаешь?

— О-о-охх! О-о-охх!

— Алекс, тебе больно? Может, мне вызвать врача? Алекс, тебе больно, или нет?! Я хочу знать, что именно у тебя болит. Отвечай.

— А-ах! А-ах!

— Алекс, не смывай за собой унитаз, — слышен из-за двери строгий голос моей мамы. — Я хочу посмотреть, что там у тебя. Мне не нравятся эти звуки.

— А вот я, — встревает в переговоры отец, впечатленный, как водится, моими достижениями, — я уже неделю в сортир не ходил.

Именно в эту секунду я вскакиваю с унитаза и, постанывая, словно подстегиваемое кнутом животное, спускаю три капли чего-то клейкого в кусок ткани, за которым моя плоскогрудая восемнадцатилетняя сестра прячет свои соски. Это мой четвертый оргазм за день. Когда же я начну истекать кровью?

— Поди сюда, пожалуйста, — говорит мама. — Зачем ты спустил воду? Я же просила тебя не делать этого.

— Я забыл.

— И что же там было такого необычного? Почему ты спустил воду столь поспешно?

— Понос.

— Преимущественно жидкий или похожий на детские какашки?

— Я не смотрел. Не смотрел я!! И не говори мне «какашки» — я уже скоро школу заканчиваю!

— Не надо на меня кричать, Алекс. Поносом тебя не я наградила, уж поверь. Если бы ты ел только то, что готовлю я, ты не бегал бы в туалет по пятьдесят раз на дню. Мне Ханна обо всем рассказала, так что ты не думай, будто я не в курсе того, что происходит.

Она недосчиталась трусов! Меня раскрыли! О, почему я не умер! Я хочу умереть! Как можно быстрее!

— Ну… и что же происходит?.. — осторожно спрашиваю я.

— Ты вместе с Мелвином Вейнером заходишь после школы в закусочную «У Харолда» и кушаешь там хрустящую картошку. Разве не так? И не надо мне лгать! Ты кушаешь хрустящий картофель с кетчупом в закусочной на Готорн-авеню, или нет? Джек, поди сюда, я хочу, чтобы ты тоже это слышал, — зовет мама отца (тот сменил меня на унитазе).

— Послушайте, могу я спокойно посидеть на толчке? — отзывается папа. — У меня что, без того забот мало, чтобы на меня еще орали, когда я сижу на унитазе?!

— Ты знаешь, чем занимается твой сын после школы — этот отличник, которому родная мать уже не смеет говорить слово «какашка» — такой он взрослый! Чем, по-твоему, занимается твой сын, когда его никто не видит?

— Вы можете меня оставить в покое?! — орет отец. — Могу я посидеть спокойно?! Может, у меня что-нибудь получится на этот раз.

— Вот увидишь, что будет, когда папа узнает, какие вещи ты вытворяешь вопреки здравому смыслу и во вред собственному здоровью… Алекс, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Ты у нас такой умный, ты теперь знаешь ответы на все вопросы — так вот, ответь мне: отчего, по-твоему, Мелвин Вейнер заболел хроническим колитом? Почему этот ребенок половину своей жизни провел в больницах?

— Потому что он ест хрустящую картошку.

— Не смей надо мной смеяться!

— Ну хорошо! — ору я. — Так отчего же он заболел колитом?!

— Потому что он ест хрустящий картофель! Только ничего смешного в этом я не вижу! Потому что для этого ребенка еда — это хрустящая картошка и бутылка «пепси». Потому что завтрак его состоит — знаешь из чего? Завтрак — наиболее важный из всех приемов пищи. И это не мнение твоей матери, Алекс. Так считают все самые знаменитые диетологи. Так вот: знаешь ли ты, что Мелвин Вейнер ест на завтрак?

— Пончики.

— Да, пончики, мистер Умник, мистер Взрослый. И кофе. Кофе и пончики. И с этого тринадцатилетний пишер начинает свой день! С полупустым желудком! Но тебя-то, слава Богу, воспитывают по-другому. Твоя мама не шляется подобно некоторым — не буду называть никаких имен — по магазинам все дни напролет. Скажи мне, Алекс, если это, конечно, не тайна. Или, может быть, я глупая и ничего не понимаю… Скажи мне: чего ты добиваешься? Что ты хочешь этим доказать? Зачем ты пичкаешь себя всякой дрянью, когда ты можешь придти домой и съесть булочку с маком, а потом запить ее стаканом молока? Я хочу знать правду. Обещаю не говорить об этом папе, — говорит мама, многозначительно понижая голос, — но я должна узнать правду из первых рук.

Мама выдерживает паузу. Тоже многозначительную. И продолжает: