Сью Таунсенд - Адриан Моул: Годы прострации

Мангольд-Парва

Лестершир

Высокочтимому Гордону Брауну,

премьер-министру и лорду-канцлеру

Даунинг-стрит, 10

Лондон, SW1А 2АА

Воскресенье, 24 июня 2007 г.

Уважаемый премьер-министр,

Не желая попусту тратить Ваше время, буду краток: Вам удалось взглянуть на бумаги касательно моих налоговых затруднений?

Георгина вступила в «Общество контролеров веса». Пришлось отвезти ее на собрание на багажнике велосипеда — она отказывалась надевать сапоги, а дорога из-за нескончаемого дождя скрылась под водой.

Домой возвращаться не имело смысла, жена должна была освободиться через час, — взвесившись и проделав все прочее, что положено у этих контролеров, — и мы договорились встретиться в «Медведе».

Войдя в паб, Георгина рухнула на стул рядом со мной:

— Во мне 82 килограмма и 340 граммов.

— 82 килограмма и 340 граммов — это хорошо или плохо? — спросил я.

— Это было бы здорово, будь я боксером в полутяжелом весе. Но у меня рост 159 сантиметров и тонкая кость, и получается, да, это очень, очень плохо. — Георгина схватила мою кружку с пивом, осушила ее до дна и вытерла губы тыльной стороной ладони. — В день свадьбы я весила 57 с половиной кило.

Прямо у меня на глазах она впадала в депрессию, что теперь с ней нередко случалось. Надо было ее как-то удержать.

— Любимой женщины должно быть много, — сказал я.

Не помогло.

Тогда я взял ей водки с тоником (и с соломинкой, но без льда и лимона).

В паб вошла компания корпулентных женщин в спортивных костюмах. Сгрудившись за маленьким столиком, они дружно закурили. И в пабе стало как в финальной сцене «Касабланки» — все в тумане.

— Это твои коллеги по контролю за весом? — поинтересовался я.

— Нет. — Георгина была в курсе всего, что происходит в деревне. — Они тренируются для благотворительного забега с целью сбора средств на спасение почты.

— Спасения от чего?

— От закрытия. — Георгина закурила вторую сигарету.

— Но ты только что затушила одну, докурив только до половины, — мягко попенял я.

Учитывая, что мы находились в общественном месте, ответ моей жены прозвучал довольно резко:

— Послушай, ты, мистер Чистые Легкие, в воскресенье дымить в пабе будет запрещено долбаным законом, так дай насладиться напоследок.

Дабы не усугублять ситуацию, я вернулся к почтовой теме:

— Но ее нельзя закрывать. Я пользуюсь почтой трижды в неделю. И как же папа? У него единственная радость — скататься на почту за пенсией, а иначе он вообще не будет выходить из дома.

Георгина стукнула рюмкой по столешнице и крикнула Тому Уркхарту, торчавшему за стойкой:

— Твоей «Столичной» можно младенцев поить! Кто тебе дал право разбавлять водку, это ведь не лаймовый хренов сок!

Иногда я жалею, что в Георгине воспитывали свободный дух, в результате мнение окружающих ее абсолютно не волнует. Уркхарт поносил ее сквозь зубы, посетители на нее пялились, я был смущен — а ей хоть бы хны.

Я подошел к спортсменкам узнать, могу ли я присоединиться к компании «Спасем почту», и, неопределенным жестом указав на ноги, пояснил, что по личным причинам я не в состоянии участвовать в благотворительном забеге.

— Я вас знаю, — сказала одна из женщин, одетая в розовый костюм с полосками цвета кокосового мороженого. — Видела вас у школы. Вы живете в свинарниках и пишете пьесу для нашего театра. А для нас там найдется роль?

Я пообещал, что напишу для них целую сцену. Они засмеялись и давай хлопать друг друга по мясистым ладоням. В пабе аж стекла задрожали.

10 вечера

Когда мы ехали домой, дождь бешено молотил по нашему зонту. Висельная улица больше походила на улицу Утопленников. Георгина почти не слезала с велосипеда. Не очень-то легко крутить педали, когда у тебя на багажнике сидит боксер в полутяжелом весе.

Сказал жене, что если она завтра же не купит резиновые сапоги, я…

— Что ты сделаешь? — Георгина крепче обхватила меня за шею.

Я не ответил — ей отлично известно: я глупею от любви.

Вода на нашем участке стояла так высоко, что доходила до щиколоток, и я, обутый в резиновые сапоги, донес жену до самых дверей.

Когда я отпирал дверь, из своей половины высунулась мать:

— Я увидела, как ты еле ноги переставляешь, — она что, опять напилась?

Георгина соскользнула с моей спины:

— Опять, Полин? Опять?! Не могу припомнить, когда я в последний раз напивалась!

— А я могу, — парировала мать. — Вчера. Я наведалась к вам сигаретку стрельнуть, а ты трупом лежала на диване.

— Мы с Грейси играли в автокатастрофу! — взвилась Георгина.

Тем временем мы вошли в нашу тесную прихожую, где я тут же сбросил промокшие пиджак, брюки, накинул халат и направился в гостиную. Мать с женой задержались в прихожей, о чем-то шепотом переговариваясь. Затем мать повысила голос:

— Его ты, может, и способна одурачить. Но не меня!

Прежде чем лечь спать, я проверил наши запасы алкоголя в кухонном шкафу. В водочной бутылке на дне плескалось немного жидкости, а все, что осталось с Рождества и приобреталось позднее (в том числе подарок Найджелу на день рождения — скорпионовая текила), исчезло.

Мистер Карлтон-Хейес (на работу он вернулся еще в понедельник) говорит, что этот непрестанный дождь напомнил ему о наводнении 1953 года, когда его тетю вымыло волной из дома в Скегнессе, понесло по течению, а потом выбросило на крышу автобусной остановки. Он не сказал, почему его так долго не было в магазине, но я заметил, что он теперь передвигается словно с опаской.

Исторический день! Отныне в Англии курение в общественных и на рабочих местах запрещено. Правда, если ты сумасшедший, заключенный, депутат парламента или член королевской семьи, на тебя этот закон не распространяется.

Курение отравило мою жизнь. На фотографии, снятой в тот день, когда меня выпустили из роддома, мать стоит на автостоянке со мною на руках — точнее, на одной руке, другая опущена, — а между пальцев дымится сигарета.

Я глотаю дым с тех пор, как мне исполнилось пять. Мои детские воспоминания скрыты за дымовой завесой, а семейные поездки на автомобиле испорчены безостановочным курением родителей. Из моего незавидного положения на заднем сиденье машины я умолял открыть окно, но отец отказывался наотрез под тем предлогом, что свежий воздух вреден для его слабых бронхов. Помню, во время долгого путешествия в Ханстентон я соорудил себе защитную маску из бумажного носового платка. Родителей это страшно развеселило, и весь наш короткий отпуск они называли меня не иначе как «бандитиком».

После завтрака (два хлебца из цельного овса с молоком, шоколадный круассан и банан) я зашел к ним пригласить на воскресный обед в «Медведя»:

— Хочу впервые в жизни попробовать, каково это делить трапезу с родителями и чтобы в процессе мне не дымили в лицо.

Отец пустился в демагогические разглагольствования: «Чертово авторитарное правительство, фашистская свора, грязные нацисты!»

— Печальный, печальный день, — бормотала мать, вид у нее был сломленный.

— Ну, это еще не конец цивилизации, — сообщил я, вытряхивая пепельницы в мусорное ведро с педалью.

— Во всяком случае, это конец моего мира. — И мать принялась горестно перечислять все то, чего она теперь лишится.

— Если вы что-то и утратите, — сказал я, — так это надрывный кашель, смрадное дыхание, существование в…

Не слушая меня, мать, потянувшись за сигаретой, произнесла голосом сомнамбулы:

— Я курю с тринадцати лет. В пятнадцать я носила перчатки выше локтя, и у меня был черепаховый мундштук.

— Сейчас бы тебя за это линчевали, — буркнул отец.

— Кто? — спросил я.

— Эти козлы из защиты прав животных, что спасают проклятых черепах.

— В шестнадцать, — продолжала мать, — я ходила в джаз-клуб «Отвязный звук» в Норидже. И там я впервые выкурила «Голубой диск»[14].

— А я к шестнадцати годам уже вовсю смолил самым крепким «Кабестаном» без фильтра, — похвастался отец.

Услыхав, что за стенкой Георгина с Грейси орут друг на друга, я ушел, оставив родителей предаваться табачным воспоминаниям.