Михаил Задорнов - Я люблю Америку

Все, что мне объяснял современный философ, было очень точно с математической точки зрения, но мудрено для обывателя. Кроме того, ничего нового для меня в его философии, кроме формулировок, не было. Все это я знал давно от отца, который не использовал таких мудреных слов, как «многополярные системы». Он пытался очень доходчиво мне объяснить, что «все не так просто». И не все делится на «плюс» и «минус».

Он вообще не навязывал мне своих взглядов в споре. Считал, что его дети должны сами со временем прийти к пониманию некоторых его замечаний. Одно из моих первых воспоминаний – это день, когда умер Сталин. Плакали в Риге даже латыши. Надо было плакать, и все плакали – дружно, интернационально.

Я помню, как плакала моя старшая сестра. Ей было одиннадцать. Она ничего не понимала. Она плакала, потому что плакали учителя, прохожие… Ей жалко было не Сталина, а учителей и прохожих.

В нашу с ней комнату пришел отец и сказал:

– Не плачь, дочка, он сделал не так много хорошего.

Сестра так удивилась папиным словам, что тут же перестала плакать. Задумалась.

Я, естественно, ничего тогда не понимал, но мне так не хотелось, чтобы сестра плакала, что я начал в поддержку папиных слов приводить ей примеры, почему Сталин не был хорошим дядей. Например, в Риге уже три месяца шел дождь. И меня не водили в песочницу. А ведь Сталин мог все! Почему же он о нас не подумал? И обо мне… И о моих друзьях, которые тоже хотели в песочницу!

Помню и другой случай. Мне было уже лет двенадцать. В школе нам стали внушать, что Советский Союз – самая хорошая страна в мире и что в капиталистических странах живут не добрые люди, а глупые и нечестные. Отец позвал меня к себе в кабинет и сказал:

– Ты имей в виду, что в школе зачастую говорят не совсем правильно. Но так надо. Вырастешь – поймешь.

Я тогда тоже очень расстроился. Отец лишал меня веры в то, что я родился в лучшей стране мира.

Когда мне исполнилось семнадцать, на время студенческих каникул, вместо того чтобы отпустить меня с любимой девушкой на лето в Одессу, отец отправил меня на два месяца в ботаническую экспедицию на Курильские острова – разнорабочим. Теперь я понимаю: он хотел, чтобы я перелетел через весь Советский Союз и, увидев тайгу, острова, моря, океаны, понял, что все-таки я живу в лучшей в мире стране!

Подобные короткие уроки отец устраивал мне в течение всей своей жизни. Так, гомеопатическими дозами, он пытался охладить восторг уже взрослого сына-романтика с мозгом закодированного прессой и демократическими шоу тинейджера. Теперь чаще всего я вспоминаю его последнюю инъекцию отрезвления моего зашоренного мозга.

Конец перестройки. Первый съезд депутатов. Глядя на прямые репортажи из Дворца съездов, мы почувствовали первые вздохи гласности и свободы слова. Увидели тех, кто впоследствии начал называть себя громким словом «демократы». А народ всего через пять-шесть лет обозвал их «демокрадами». Я смотрел телевизор, отец стоял за моей спиной и тоже наблюдал за происходящим. Потом вдруг махнул рукой и сказал:

– Что те были ворами, что эти… Только новые будут поумнее! А потому – опаснее!

Теперь я понимаю, что за этой якобы шуткой он хотел скрыть нарастающую в нем безнадегу. Он тоже втайне верил, что Россия когда-нибудь оживет. Но когда понял, как она «оживает» под контролем диссидентов, эмигрантов, демокрадов, его организм просто не захотел в этом далее существовать.

Как бы я хотел, чтобы сегодня отец слышал, что я все-таки начал прислушиваться к его словам. Я жалею, что он хоть и ушел из жизни с надеждой, что его дети поумнеют, но все-таки не был в этом уверен…

С тех пор я много раз бывал в Америке. И не только в Америке, но и в других странах, где есть наши эмигранты. За последние годы из бывшего Союза в разные, прилично развитые страны сбежало столько всяческого люда, что мы, артисты, ездим по этим странам, как раньше ездили по бывшим союзным республикам. Тем более что к русским там относятся сейчас значительно лучше, чем в этих республиках.

Конечно, многое с тех пор изменилось. Во-первых, выступление российских артистов за границей стало делом весьма банальным. Для эмиграции это уже не событие. Практически каждый день в Нью-Йорке на Брайтоне выступает кто-то из наших. У среднего российско-еврейского эмигранта в Америке уже не хватает денег ходить на все концерты. Их больше не мучает ностальгия по Родине, потому что Родина сама – в виде артистов и родственников одновременно – не слезает с их шеи.

Бизнес, который когда-то затеял Шульман, в 90-х годах перестал быть прибыльным. Сам Витя сдержал слово и из этого бизнеса ушел. Но только не после меня, как обещал, а после Кашпировского, на котором, по слухам, заработал больше, чем на нас всех, предыдущих, вместе взятых.

Как раз во время моих шульмановских гастролей в Америке о Кашпировском в обывательской среде русскодумающей популяции стали говорить как о мессии. Как о предвестнике второго пришествия Христа. Такой промоушн Кашпировского дразнил даже евреев-эмигрантов, которые ко второму пришествию не имели никакого отношения, поскольку у них не было еще и первого. Эмигрантская душа в рациональной до бездушия, трезвой Америке соскучилась по стрессам и чудесам.

Когда Шульман организовал выступления Кашпировского, зрители в Америке шли к нему лечиться толпами, коллективами, кланами… К тому же лечение в Америке дорогое, а тут, как гласила молва, рассасывается все и навсегда, и всего лишь за цену купленного билета.

Эмигрантские газеты печатали небылицы о том, сколько во время концерта у зрителей рассосалось спаек, шрамов, швов… У кого-то рассосался не только шов от аппендицита, но и швы на брюках. Такого чуда эмигрантская Америка еще не видела.

Я думаю, что второе пришествие по сравнению с гастролями Кашпировского в Америке – банальный фокус заезжего иллюзиониста, у которого из рукавов вылезает несметное количество всяких тварей. Рассказывают, как один хромой инвалид вылечился прямо в зале, вскочил, бросил костыль в Кашпировского и убежал, не хромая. Ходили слухи, что во время этого сеанса у него отросла нога. Думаю, это был кто-то из друзей Шульмана, которому хорошо заплатили за то, чтобы у него отросла нога. Виктор же был профессионалом! Импресарио! Это значит, что он в совершенстве владел не только «о’кеем», но и маркетингом, и адвертайзингом, и промоушном.

В общем, Виктор так шумно и с таким успехом провел последние гастроли, что эмигранты возненавидели его окончательно. У самого же Шульмана аппетит разыгрался, и он решил сдержать данное мне обещание иметь отныне дело только с дикими зверями, а не с неуправляемыми русскими артистами. И, как мне потом кто-то рассказывал, повез все-таки цирковые номера не только с обезьянами, но и с медведями и лошадьми в Латинскую Америку, где умудрился часть медведей и лошадей продать, оформив их по ведомостям для налоговой полиции как умерших.

Единственное, что огорчало из всего этого лично меня, – что почетное место между Жванецким и обезьянами мне занять не удалось. Зато посчастливилось Кашпировскому. Он поставил жирный восклицательный знак в шульмановской карьере. И занял еще более почетное место между Задорновым и списанными медведями и лошадьми из перуанского цирка.

Короче, Шульман бросил рынок. Рынок разбился на множество кусочков, и все кому не лень их подобрали. У меня лично сложилось впечатление, что, если эмигрант в Штатах совсем не способен заработать себе на жизнь, он начинает заниматься прокатом русских артистов, или, как принято красиво говорить в Америке, шоу-бизнесом. Дело, в общем, и вправду несложное: уговорил артиста, напечатал билеты, арендовал зал, продал билеты и украл большую часть выручки. Кто владеет этим нехитрым ремеслом, называет себя все тем же громким и увесистым словом «импресарио». В отличие от Шульмана, подобравшие осколки рынка импресарио выглядели понеряшливее, снимали залы подешевле, отели победнее и за доллар пускали в зал знакомых зрителей со своими стульями.

Где только не доводилось мне выступать в моих послешульмановских гастролях! На чердаках, в подвалах, в государственных нищих школах с разрисованными стенами, на которых бесилась пульверизаторами молодежная энергия полового созревания. Не раз в последующие годы я вспоминал добрым словом Виктора Шульмана, который в последний день моих гастролей даже полетел из Нью-Йорка провожать меня в Вашингтон, откуда я улетал домой. Полетел с единственной целью – договориться с нашим «Аэрофлотом», чтобы с меня не брали денег за перевес – шесть чемоданов с дубленками от Йосика на всю мою семью…

– Михаил Николаевич, в советское время вы, кроме Америки, два раза были в Польше, ездили в ГДР, в ФРГ, в Венгрию… Почему же не написали очерки ни об одной из этих стран?

– Тогда для меня Америка была единственной страной, в которую я был влюблен и которую мечтал увидеть. Я был воспитан американской литературой – Фитцджеральд, Хемингуэй, Купер, Майн Рид. От поездки в Америку у меня было столько впечатлений, что не написать об этом я просто не мог.