Феликс Кривин - Пеший город

Белые мышки до того привыкли чистить зубы, что сами прибегали и раскрывали рты, как раскрывала Катерина для Ваниных поцелуев. И, уже начищенные, стояли в ожидании: а мордочку умыть? Но Катерина на это не шла, хотя свою мордочку каждый день умывала. И она говорила мышкам:

— Нет, ребята, умывать мордочки — это не наша работа. Наша работа — чистить зубы, не более того.

Мышки вздыхали: кому что на роду написано. Кому зубки чистить, кому мордочки умывать. И зачем испытывать судьбу, когда наше дело — испытывать пасту?

А когда Ваня спрашивал, какая у Катерины работа, она отвечала, что чистит зубы, но не уточняла, кому. Ваня понимал это как намек и больше не расспрашивал, а сразу начинал целовать, а Катерина ему в этом помогала.

Хорошо, что мышки их не видели, а то б они и за этим делом мордочки потянули. И опять им объясняй.

А работал Ваня на мусоровозе. Не в кузове, а в кабине, за рулем. Работа интересная, столько всего повидаешь. Ваня не раз предлагал Катерине покатать ее на мусоровозе. Выехать куда-нибудь на природу или прокатиться по достопримечательным местам. Но Катерина отказывалась. Она привыкла ездить только в трамвае. Не барыня какая-нибудь, чтоб на персональном мусоровозе по городу разъезжать.

Однажды они сидели на лавочке под окнами лаборатории, и вдруг перед ними возникла белая мышка. Поднялась на задние лапки и давай тянуть мордочку и раскрывать рот.

— Это еще что за цирк? — удивился и даже слегка испугался Ваня.

— Это не цирк, это моя работа, — сказала Катерина и объяснила, в чем эта работа заключается.

Ваня удивился. Он и себе-то чистил зубы только по праздникам, а чтоб кому-то чистить, да еще кому!

Почему-то он подумал, что Катерина чистит зубы мышам своей личной щеточкой, а потом представил, как он целует эту мышь с начищенными зубами. И хотя у себя на мусоровозе он и не такое повидал, но тут ему стало неприятно.

— А какая перспектива? — спросил он, потому что у себя на мусоровозе всегда помнил о перспективе. Сначала мусоровоз, потом хлебовоз, а там и мерседес. А здесь что? От мышей к собакам, от собак к коровам?

Катерина не ответила на этот вопрос. Она считала, что у нее с Ваней перспектива одна, а тут, выходит, у нее должна быть какая-то отдельная перспектива. И когда Ваня ушел, а он ушел, в таких случаях всегда уходят, она поплакала, погрустила и пошла к своим мышкам, которые ее уже заждались. Почистила им зубки и, видя, что они продолжают тянуть мордочки, сказала:

— Ну, ладно, так и быть, давайте умоемся. Хоть это и не наша работа, хоть нам за нее денег не платят, но надо же когда-то пожить для себя!

И при этом подумала: как там ее Ваня на мусоровозе?

Козленкин жил один и общаться мог только с зеркалом. Зеркало, чтоб вы знали, играет в нашей жизни выдающуюся роль. Без него мы оторваны от себя, не держим себя в поле зрения, можем и допустить во внешности какую-нибудь ошибку. В какой-то момент нам может показаться, что мы вообще не существуем: как это проверить, если себя не видать?

А с зеркалом уже другое дело. Посмотрел — и сразу видишь: вот он я, полюбуйтесь! Что-то даже можешь в себе подправить, видоизменить, чтоб на тебя смотреть не было тошно.

У Козленкина было большое зеркало, и прямо перед ним, на противоположной стенке, он вывешивал различные эпизоды исторических событий. Ох, до чего же он обожал видеть себя на фоне исторических событий! Полки ряды свои сомкнули, в кустах рассыпались стрелки, катятся ядра, свищут пули, нависли хладные штыки, — и тут же Козленкин, представляете? Или на фоне какой-нибудь битвы за Москву. Под командованием Дмитрия Михайловича Пожарского или Георгия Константиновича Жукова. И тогда он видел себя в зеркале Дмитрием Михайловичем Пожарским или Георгием Константиновичем Жуковым. Или даже Александром Филипповичем Македонским.

Работа у Козленкина была мелкая. Он работал корректором и жил на фоне сплошных ошибок. Но грамматические ошибки его не волновали, их Козленкин вообще не замечал. Все его внимание было сосредоточено на ошибках посерьезней. Политических. Исторических. И даже философских, о жизни и смерти, двух главных субстанциях нашего с вами существования.

Но даже в философских вопросах он не мог обходиться без зеркала. Потому что он жил один. Сократ беседовал с Платоном, Маркс с Энгельсом, а с кем беседовать Козленку? Он настолько привык беседовать со своим отражением в зеркале, что даже задался вопросом: почему в доме, где лежит покойник, занавешивают зеркала? С одной стороны, конечно, чтобы горе живых не удваивалось отражением в зеркале. С другой стороны… что же с другой стороны?

И тут Козленкина осенило. Ему пришла в голову мысль, что после смерти души умерших живут в зеркалах. Довольно интересное наблюдение. И, поскольку покинутого тела душа не помнит, она принимает любой образ, который оказывается перед зеркалом. Вот для чего в доме занавешивают зеркала: чтобы душа по ошибке не приняла образ покойника.

Но и не это, не это главная причина. В зеркалах, сообразил Козленкин, живут души не только умерших в этом доме, но и другие души, тех, кто жил давным-давно и даже не здесь, а совсем в другом месте. Потому что душа бессмертна, а надо же где-то жить.

Эта мысль его осенила, когда он увидел в зеркале небезызвестного Карла Великого, сына, если помните, Пипина Короткого.

Козленкин просто физически ощутил в себе величие, его стало буквально от величия распирать. Но назавтра он пришел на работу, получил в производственном отделе нагоняй за не вовремя сданную корректуру, и сразу его внутреннее величие сжалось, скукожилось и почти совсем перестало существовать.

Почти, но не совсем. Лишь до той великой поры, когда он снова оказался перед зеркалом.

Иногда к нему приходили женщины, — просто заглядывали, как заглядывают женщины к одинокому мужчине. И что с ними делал Козленкин? Конечно! Естественно! Он усаживал их перед зеркалом на фоне тех или других исторических событий и со стороны наблюдал. Ох как он наблюдал!

Клеопатра ему не нравилась, у нее было слишком много мужчин. По той же причине не нравилась ему Аврора Дюдеван, которая не только имела много мужчин, но едва сама не стала мужчиной, поменяв свое женское имя на мужское имя Жорж Санд. Фанни Каплан он не мог простить того, что она стреляла в Ленина, а Крупской — того, что она вышла за Ленина замуж. (К Ленину у Козленкина было неоднозначное отношение, и душа этого исторического персонажа никогда не появлялась у него в зеркале, предпочитая, по-видимому, кремлевские зеркала или вовсе жизнь в эмиграции, как она привыкла при жизни).

Однажды Козленкину явилась в зеркале душа батьки Махно. Исторический момент был довольно-таки напряженный: справа наступали белые, слева — красные, сзади — зеленые, а откуда-то из будущего лезли коричневые, и от всех надо было отбиваться. И Махно отбивался. Он, по своему прижизненному обычаю, хватал все, что под руку попадет, и, схватив журнальный стол, вдребезги расколотил зеркало.

Вот такие исторические дела. Козленкин стоял над разбитым зеркалом, как над разбитым корытом, и тут же стояли души белых и красных, зеленых и коричневых, и душа Александра Филипповича стояла, и душа Карла Пипиновича, и еще много бездомных, бесприютных душ… Видимо, и они, как Козленкин, были великими только в зеркале, а забери у них зеркало — и никто их величия не заметит.

Смотрел я недавно кино по телевизору. Там матерый гестаповец допрашивает нашу разведчицу. Гестаповца играл известный артист, который у меня дома бывает чаще, чем я. Разведчицу тоже играла популярная артистка.

И вот он допрашивает ее, применяет свои фашистские методы, но не может от нее добиться ни слова. В изнеможении опускается он на стул и, как-то даже изменившись в лице, произносит:

— Я сегодня, Степанида, поздно приду. Ты лягай, меня не дожидайся. У нас в районе из центру комиссия.

Разведчица смотрит на него в ужасе. Но вот глаза ее теплеют, и она произносит с болью, которую до сих пор держала в себе:

— Ахмет, у нас будет ребенок…

Гестаповец вздрагивает. Такого признания он не ожидал. Но он берет себя в руки и жестоко рубит в ответ:

— Ничего слышать не хочу. Объект должен быть сдан в первом квартале.

Эти слова приводят разведчицу в смятение: видно, она не рассчитывала на первый квартал. И, словно оправдываясь, она шепчет:

— Я впервые у вас во Франции… Покажите мне Эйфелеву башню…

Гестаповец смотрит на нее пристально, словно что-то припоминая. И говорит громко, чтоб его слышали не только в нашей комнате, но и в соседнем помещении гестапо:

— Увести арестованную!

Разведчицу уводят. Мы с гестаповцем остаемся одни. Он глотает таблетку, расстегивает китель и поднимает на меня усталые глаза: