Михаил Дайнека - Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники

Грозно скрежетали перекрытия. Стену квартиры снизу доверху прочертила трещина. Повсюду бились стекла.

С последнего этажа в образовавшийся пролом выбросило забытый Михин чемодан. На лету чемодан раскрылся, словно распахнул черные крылья, завис на мгновение, затем кувырнулся и грохнулся на асфальт, оставив в воздухе крошево исписанных белых листов. Дом снова просел; с жутким грохотом, перекрывшим панические вопли во дворе, обвалилось крыло с аркой. Всё заволокло пылью…

Огонь погас. Пыль оседала. Белое сыпалось и сыпалось сверху. Двор, стиснутый развалинами, отрезанный от мира, светлел. Падал первый снег.

— Не будет вам покоя! — победно возгласил Аристарх, появившись в разломе стены на последнем этаже. — Не будет вам покоя! — воинственно повторил он, задрав к безучастным небесам гримированную физиономию.

Часы, уцелевшие в провалившейся квартире, ожили и принялись по второму разу отбивать полночь.

Все сгрудились у дерева. Михаил держал керосиновую лампу. Диана возилась с Дрюлей, сломавшим руку. Дрюля помыкивал. Падал первый снег. Обнаженные Роман с Юлией лязгали зубами. Рыженькая куталась в филипповское пальто, удачно прихваченное с вешалки. Задумчивый Филиппыч подпирал тополь и хотел пива; с другой стороны могучего ствола непосредственный Йорик задрал лапу… Аристарх наверху вздымал к нисходящему небу акварельку в рамке и огарок свечи. Свеча горела, падал снег. Ушибленный Сэм икал, как мог сдерживался, давился, но всё равно снимал.

— Темно, — заговорил серьезный практичный Филиппыч, — ничего не выйдет…

— А зачем? — отозвался Миха.

Филиппыч пожал плечами.

Михаил захохотал.

Год 1999

Положим, это я приврал. Или так: то ли это я приврал, то ли автор переврал. Или же совсем не так, но, так или иначе, как стоял милый моему авторскому сердцу странноприимный дом меж парадной площадью Исаакиевской и народной площадью Сенной, так он и стоит и ветшает помаленьку на невзрачной улочке Мещанской, стянувшей, словно тетива, излучину старого канала, — в центре, в самом центре, в эпицентре города.

И канал, разумеется, никто никогда не перегораживал, и жизнь текла своим чередом, точно мутноватая вода в гранитном русле, — и даже поднимаясь иногда выше ординара, как та же самая сточная вода, жизнь изредка касалась верхней кромки очерченного русла: касалась, как казалось, что нынче уже — всё, что всё вот-вот наконец-то вырвется и хлынет через край; и столько вроде бы всего происходило, что ничего как будто не произошло.

Почти в размер: что прошлое? всё та же рябь в канале, смещающая те же отражения, как событийный ряд… Нет, всё-таки не так. И всё-таки: не так, не так оно всё было, совсем не так — настолько, кажется, не так, что порою представляется теперь, будто ничего и вовсе не было, даже если что-то в самом деле было; да и кто же скажет, как оно всё было, если без году десятилетие прошло, и до третьего тысячелетия осталось…

До начала третьего тысячелетия, которое подавляющее конституционное большинство вознамерилось отметить на год раньше срока, оставалась пара месяцев, чуть больше. Заканчивался пасмурный октябрь. Было холодно, день случился ветреным и знобким, небо со скрежетом давило на жестяные крыши. Бетонные плиты облаков набухли, будто бы соседей сверху напрочь залило, перекрытия пробило, и казалось, что с затопленного потолка вот-вот рухнет штукатурка.

Несмотря на непогоду на Мещанской улице творилась суета. Раскопанная по весне, не по разу перекопанная летом, выдавшимся неправдоподобно жарким и поэтому, наверное, невероятно насекомым, осенью улочка в темпе начала преображаться. На нечетной стороне подновили все фасады, обустроили дворы, асфальт на тротуарах заменили плиткой. В подворотнях появились ажурные чугунные ворота. «Дом Раскольникова», угловой со Столярным переулком, украсил барельеф с изображением как бы Федора Михайловича Достоевского. Напротив, на другом углу, на мощеном пятачке у водочного магазинчика поставили оранжевые фонари и садовые скамейки.

Вероятно, муниципальные радетели и знатоки культуры именно вот так представили себе исторический облик исторической Мещанской, некогда известнейшей питерской клоаки, злачного района распивочных, борделей, дешевых нумеров и неплатежеспособных литераторов народнического толка.

Но реконструкция коснулась лишь нечетной стороны, четная же, как и прежде, оставалась неухоженной и на самом деле достоевской. Доподлинно причины нечетного сдвига реставраторов были не известны никому, даже всезнающему местному бомжу по кличке Рабинович.

Впрочем, в глубине души просвещенный Рабинович всё-таки подозревал, что дело здесь не в вульгарном воровстве подрядчиков, пригревших ровно половину средств, отпущенных на реставрацию, а в материях тонких и мистических, и воспринимал располовиненную улочку как овеществленную метафору отечественного бытия. Живущий в недоделанной стране, бомж по кличке Рабинович вообще знал множество непонятных, но почему-то очень неприятных слов и выражений, а посему за свою заумь регулярно подвергался остракизму и бывал неоднократно бит прочими бомжами…

Впрочем же, неважно. Так или иначе, к невесть кем назначенному сроку реставрационные работы были впопыхах завершены, и теперь, приуроченный к этому событию, затевался учрежденный также неизвестно кем «Праздник нашей улицы».

Работяги с самого утра наскоро маскировали недоделки, дворники спешно набивали мусором здоровеннейший контейнер, похожий на сплюснутую железнодорожную цистерну. По слухам, после четырех часов власти обещали митинг, представление, парад и пиво по демпинговым ценам. Пока же на алкогольном пятачке сколачивали небольшой помост, непросохшие фасады украшали флагами города и государства, а балконы — разноцветными гирляндами шаров.

Вездесущий Рабинович полагал, что получалось это всё нелепо и аляповато, хотя в чем-то интригующе. Остальные мещанские аборигены, как четные, так и наоборот, на странноватую местечковую затею реагировали вяло. Очередная прогубернаторская показуха в преддверии губернаторских и думских выборов не слишком вдохновляла, тем более погода к гульбищу не располагала. Между прочим, чет или нечет, но ради справедливости следует заметить, что отопление ни на ту, ни на другую сторону суетной Мещанской до сих пор не дали.

А было холодно…

Было холодно. В простуженной квартире было зябко. Миха и Диана на кухне согревались чаем, щедро сдобренным медицинским спиртом, а Йорик им завидовал. На сегодня экстраординарных дел в доме не предвиделось. И не только на сегодня — беспокойное семейство вообще несколько остепенилось. Михаил не без скромного успеха подвизался на литературном поприще, Диана по-прежнему работала доктором на «неотложке», дог Йорик с достоинством старел. Жизнь вошла в колею, где и основательно увязла.

Разговор был в общем-то как разговор.

— Бр-р-р… — поежилась Диана, — ну и погода! — глянула она в окно, за которым среди бела дня набухали и густели сумерки.

— Это не погода, это уже — климат называется, — мрачновато отозвался Миха.

— Это не климат, это черт-те что, издевательство сплошное… бр-р-р! — Диану буквально передернуло. — Сволочи, хоть бы отопление наконец включили, суки… совки позорные! — смачно добавила она.

— Обзывчивая ты наша, — поперхнувшись, отозвался Миха.

— Будешь тут обзывчивой, когда все тараканы от такого дубака с визгом из квартиры сдриснули! Нате вам — разом усвистали! Честно говоря, как-то даже и не по себе, даже странновато как-то… — опять поежилась Диана.

— Правы тараканы: здесь жить нельзя, — согласился Миха. — Хотя, с другой-то стороны, нет худа без добра: всё лето их травили, а они без нашей помощи ушли. Вот и радуйся!

— Ага, радуйся, пока вместо тараканов заживо не вымерзнешь! — язвительно заявила Дина.

— Конечно, радуйся: идя к окну — радуйся, смотря в окно — радуйся; летя в окно — радуйся! — ухмыльнулся Миха чему-то своему и назидательно добавил: — Смирись, гордый человек, — выдержал он паузу, — виси и радуйся!

— Это ты к чему? — не поняла Диана.

— Да как тебе сказать… В частности, к барельефу с Достоевским, который местные затейники на углу повесили. Это в частности, а вообще, — Миха малость захмелел, — а вообще, — продолжил он тоном заправского шута и резонера, — вообще, воистину: ежели Господь желает наказать, причем не абы как, а непременно с вывертом, то наказывает Он исполнением желаний, ибо человек еси животное не просто неудовлетворенное, но принципиально неудовлетворимое; аминь, я о тараканах, — с пафосом закончил Михаил.