Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову

— А! Так у вас шайка! — истерично крикнул Дерибасов. — Всех порешу!

— Ступай-ка ты отсюда, — лениво посоветовали ему из модной одежды. — Катись в свою деревню. А то там коровы недоенные.

Дерибасов выхватил из сумки топор для рубки мяса и воздел его:

— Деньги на бочку!

Светик метнулась к телефону, крутанула диск и едва успела отдернуть пальчик. Два полутелефона разлетелись в разные стороны, топор вонзился в тумбочку. Девицы побледнели и вжались в мебель.

— Жизнь или кошелек?! — спросил Дерибасов и дорубил тумбочку. Потом он подрубил ножки столу, и столешница опрокинулась, обдав кипятком Модную одежду.

— Та-а-ак! — удовлетворенно сказал Дерибасов. — Начнем с Лялька. Где деньги?! Спрашиваю двадцать раз — по числу пальцев на руках и ногах. Один вопрос — один палец. — Он постучал топором по поверженной столешнице. — Потом отрубаю голову. Где деньги?!!

— Та-а-ам… — Лялек направила дрожащий пальчик на ящик серванта.

— Ну ладно, — сказал Дерибасов, увидев пачку денег и сразу подобрев.

— Все не бери! — закричала Светик. — Там еще и наши.

Послюнявив пальцы, Дерибасов неторопливо отсчитал тысячу рублей, добавил пятерку за свинину, уложил деньги в глубокий внутренний карман и неожиданно погрустнел.

— А мы ведь могли провести вечер гораздо приятнее, — с укором сказал он, — если бы не ваша собачья затея. Поверьте мне — гораздо приятнее!..

Грустный Дерибасов опустил взгляд в ящик серванта, заметил изящную серебряную цепочку и меланхолично, как песок с риодежанейровского пляжа, пропустил ее сквозь пальцы:

— И эта бижутерия лишь в очень малой степени сможет компенсировать мне несостоявшийся культурный отдых. Тем более, что из-за вас я не смог купить подарок любимой женщине.

— Положь на место! — завизжала Лялек. — Это же серебро! Дурак! Вор!

— Ах, девочки. Я не вор! И не такой дурак, если вы заметили, — интимно признался Дерибасов. — Я же говорил за себя, что страстная натура. Мое сердце уже сутки принадлежит не той, с кем связано священными узами. И вот во имя этой чистой любовной связи я имею вам предложить пожертвовать безделушку белого металла светлой сельской девушке с открытой улыбкой…

Ночной автовокзал был похож на крытый рынок. Между рядами так же толпились, только в рядах не стояли, а сидели. Дерибасов вышел на воздух — ему не сиделось.

Наконец, появилась скамейка под фонарем. Вид с нее был неплох: вокзал светился теплой желтизной, пыльные усталые автобусы казались блестящими и бодрыми.

На скамейке сидела женщина в брючках, с решительным выражением серых глаз под редкой челочкой.

Дерибасов присел. «На корреспондентку похожа, только толстовата», — подумал он и улыбнулся.

— Вы на какой автобус, простите? — спросила женщина.

— Назарьино, — сказал Дерибасов.

— Вы там живете? — обрадовалась женщина.

— Живу и работаю, — уточнил Дерибасов веско.

— Расскажите мне о Назарьино! — попросила она и достала блокнот. — Я из молодежной газеты, — представилась она. — Эвелина Пранская…Видите ли… Назарьино — это… — корреспондентка заученно улыбнулась, — это, я бы сказала, загадочное место…

Дерибасов вскинул брови.

— Это слишком сильно сказано, конечно, — весело объяснила Эвелина Пранская. — Я литконсультант газеты. Вы не поверите… э… как, простите, вас зовут?

— Михаил, — ответил Дерибасов.

— Михаил… э… — сказала Эвелина Пранская.

— Нет, нет, просто, это, Михаил, — преданно смотря в глаза журналистке, прервал Дерибасов.

Эвелина Пранская кивнула и продолжила:

— Вы не поверите, Михаил, если рассказать вам, сколько ежедневно мы получаем стихов. Молодежь пишет стихи, Михаил, это так отрадно. Неумелые стихи, большей частью плохие. Но это стихи, Михаил, это свое видение, это потребность в творчестве, Михаил, это, если хотите, показатель душевной тонкости нашего молодого современника; показатель возросшего культурного уровня, Михаил. Пишут из всех концов области, нет такого места, откуда бы не получали мы стихов, Михаил!

Михаил преданно кивнул.

— Кроме Назарьино, — пожала плечами Эвелина Пранская. — Десять лет я литконсультант. И никогда, вы представляете, Михаил, никогда не получала из Назарьино не то, что стихотворения, а даже ма-а-ленького, ну вот такого кусочка художественной прозы, — она показала пальцами, какого именно кусочка.

— Да? — сказал Михаил. — Ну это… специфика такая. У нас это… люди… работают… ну… ну, некогда нам, — Михаил повысил голос, — нам некогда ничем другим… вот! — он дернул усами.

— Да я все понимаю, Михаил, — ласково сказала Эвелина Пранская, — я очень люблю, горжусь нашими назарьинскими тружениками, кормильцами, я не боюсь таких высоких слов, Михаил. Такие как вы, Михаил, это прямые, честные, прекрасные люди…

Михаил сурово кивнул. Он почувствовал себя широкоплечим и могучим мужчиной, полным земных бурных соков и горячего солнца вместе с ветром.

— …Михаил, вы можете себе представить, что сегодня я получаю конверт из Назарьино! Я не верю глазам, Михаил, открываю и вижу… Михаил, как вы думаете, что я могла увидеть? — спросила Эвелина Пранская.

— Это… не знаю, — ответил Михаил, но в ушах уже звенел знакомый высокий голосок: «Это я стихи писала! Сама!» Дерибасов побледнел, а голосок продолжил: «…и послала их в областную молодежную газету!»

— Там были стихи, Михаил, — торжественно сказала Эвелина Пранская, — конечно, стихи плохие, неумелые, местами даже глуповатые, я бы сказала, но такие чистые, такие прозрачные, Михаил, что просто диву даешься! Сразу представляется ласковое небо, лес, чистая речка…

— Так! — сказал Дерибасов.

— Это честные стихи, Михаил, — продолжила Эвелина Пранская, — даже иногда слишком честные. Иногда хотелось взять эту девочку и просто по-матерински отшлепать ее… Михаил, девочка честно, все, что видела, все, что чувствовала, она записывала в заветную тетрадку, Михаил…

— Да? — громко сказал Дерибасов, — все?

— Да, Михаил, да! — Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. — Ваша живая реакция убеждает меня, что девочка никогда, никому не читала своих стихов… Ее односельчане, Михаил не знали, что рядом живет тонкая, чистая душа…

— Светлая, — потемнел Дерибасов.

— Да, Михаил, да, — Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. — И это даже достойно осуждения, эта наша некоммуникабельность, невнимательность к людям, наша замкнутость, Михаил, снова некоммуникабельность.

— Кто? — сказал Дерибасов.

— …Коммуникабельность — это… ну, это незачем, — улыбнулась Эвелина Пранская, — да это и другая тема. А девочку зовут Зоя Осипова. 10 «А» класс — больше она ничего не написала. Вы ее знаете, Михаил?

— Что? — громко сказал Дерибасов.

Эвелина Пранская что-то записала в блокнот.

— В ее стихах много имен, почти все стихи о любви. Очень часто повторяется некий Михаил Венедиктович — рифмы неумелые, еще бы, к такому отчеству подобрать рифмы, вы представляете, Михаил? Кстати, по стихам этот Михаил Венедиктович тоже очень тонкий, умный человек…

— Светлый! — сказал Дерибасов.

— Спасибо, — улыбнулась Эвелина Пранская, — это именно то самое нужное слово, которое не всегда находится. Светлых людей надо знать, Михаил, вы знаете этого человека?

— Знаю, — сказал Дерибасов. — Это алкоголик.

Осуждение в его голосе было искренним — Дерибасов употреблял алкоголь настолько редко, что Дуня тихо презирала его, выпив, по обыкновению, вечерком рюмочку десертного «для здоровья». Так было заведено в Назарьино, однако алкоголиков в деревне не было.

В истории Назарьино было всего двое горьких пьяниц, но оба были Арбатовы, а это все равно что приезжие. Да и ходили они в алкоголиках недолго: первый, Софрон, скоропостижно скончался, так и не допев любимую «Калинушку», а второй женился, исправился и даже окончил вечернюю школу.

А вот Дерибасов не пил.

— Да, я слаб, — говорил он Дуне.

— Да уж, — соглашалась Евдокия.

— Моя тонкая душа подвержена, — пояснял муж Михаил. — Если начну — не кончу. Не вводи нас во иску-шение-е-е, — козлино ныл он.

— Шут гороховый! — беззлобно говорила Дуня, после чего муж Михаил отворачивался к стенке на 3–4 дня.

— Алкоголик?! — удивилась Эвелина Пранская и отложила блокнот. — А может быть, тезка?

— Нет, алкоголик, — упрямо сказал Дерибасов, — они уже давно… Мне ли не знать…

— Что давно?!

— То самое давно! — сказал Дерибасов с сельской непосредственностью. — Да если бы только! Хоть бы это… людей стеснялись! Так нет! Она ему стишок, а он в тот же вечер, если до клуба доползает, ей частушку. Прямо при всех!

— Частушку?!

— Ну да. Тоже, поэт. Это… снюхались. А частушки такие! — и Дерибасов исполнил единственную сочиненную им еще до женитьбы частушку: