Леонид Ленч - Тернистый путь

— Зачем вы давали ей булку и конфету, гражданин?

— Это самое… хотели с ними познакомиться

— Теперь познакомились? Довольны?

— Оч-чень, оч-чень рады, — сказал мужчина в кепке, встал и даже шаркнул ногой, почтительно глядя на равнодушного Индуса.

— Пошли, — сказал хозяин, убедившись, что знакомые Индуса не представляют для него никакого интереса, и взял собаку на поводок.

Они вышли вместе, человек и собака — два друга.

Когда Паромовы съели холодную курицу, ехать стало скучно. А тут еще пошел дождь, и холодные капельные улитки медленно поползли по стеклам вагонного окна.

— Кто куда, а я на боковую, — потянувшись, сказал Паромов. — Сюся, иди зови проводника, пусть приготовит постели.

Сюся, наследный принц династии Паромовых, сопя слез с дивана и, гордый ответственным поручением, убежал. Вскоре он вернулся в сопровождении черноусого бравого проводника с веселыми карими украинскими глазами.

Проводник быстро и ловко постелил все четыре постели, получил деньги, выписал квитанцию, сказал: «Спокойной ночи, граждане» — и вышел.

— Какое интеллигентное лицо у этого проводника, — сказала Елена Петровна, жена Паромова.

— Очень приятное лицо, — откликнулась старушка Мария Герасимовна, ее мать.

— А главное, он страшно на кого-то похож, — заключил Паромов, — на известного какого-то человека… Вот память — не могу вспомнить — на кого!

Помолчали.

— На известного какого-то человека, — пробормотал Паромов, — не то на полководца знаменитого, не то на писателя. Вертится в голове, а вспомнить не могу… Сюся, ну-ка скажи, каких ты знаешь знаменитых полководцев с усами?

— С усами, папа? Буденный.

— Нет, из старых. Из истории.

— Из истории? Чапаев.

— Вот заладил. Из той истории, из древней, с царями которая.

— С царями я не помню, — растерянно сказал Сюся. — Александр Македонский не подойдет, папа? Его даже Чапаев хвалил. Очень знаменитый полководец и как раз древний.

— Александр Македонский без усов. Они все тогда бритыми ходили. Давай следующего.

— Наполеон Буонапарте, знаменитый полководец, — сказала старушка Мария Герасимовна.

— Наполеон, Мария Герасимовна, как родился без усов, так и помер без усов.

— Разве? Пардон, забыла. Тогда Кутузов.

— Вы что, смеетесь надо мной, Мария Герасимовна? Кутузов никогда не носил усов. Усатых давайте, усатых!.. Вот черт, ну прямо так и вертится в голове.

— Петя, ложись спать, утром вспомнишь, — примирительно предложила Елена Петровна.

— Пока не вспомню, все равно не усну. Ты же меня знаешь, Лелечка. Лучше помогай мне вспоминать. Скобелев? Нет, не Скобелев. Жоффр? Нет, не Жоффр. Бетховен? Тьфу, это композитор, а не полководец!.. Пойду еще раз на него посмотрю — может, тогда вспомню

Когда Паромов вернулся в купе, женщины и Сюся уже лежали и делали вид, что сладко-сладко спят. Паромов присел на край диванчика и попытался прогнать мысль о проводнике, похожем на знаменитого полководца. Но не тут-то было! Мысль жужжала и кружилась в паромовской голове, назойливая, как слепень в конюшне

— Леля, ты спишь? — тихо сказал Паромов жене. — Мне кажется, что он, скорее, на знаменитого писателя похож. Ради бога, напомни мне, какие есть усатые писатели.

— Дайте людям покой, Петр Васильевич, — вдруг сердито сказала старушка Мария Герасимовна. — Жорж Занд, кажется, с усами.

— С вашего разрешения, Жорж Занд — дама, и притом безусая. Спите лучше, Мария Герасимовна, чем глупости говорить.

Старушка Мария Герасимовна обиделась и повернулась к стенке.

— Степан Степанович — писатель с усами, — неопределенно улыбаясь, сказала жена Паромова.

— Вечно ты со своим Степан Степановичем! У проводника лицо во сто раз умнее и выразительнее, чем у твоего Степана Степановича. Ты мне лучше из классиков давай. Из классиков многие усатые.

— Классики не усатые, а бородатые, — наставительно сказала старушка Мария Герасимовна. — Например, Лев Толстой — уж такой классик, что дальше некуда. И с бородой!

— Но у него-то бороды нет!

— У кого у него?

— У проводника!

— А может, если ему привязать бороду, он как раз и будет похож на Льва Толстого?

— Этак и вы, Мария Герасимовна, если вам бороду подвязать, сойдете за Толстого. В темноте!

Старушка Мария Герасимовна снова обиделась и замолчала.

— Лермонтов! Лермонтов! — захлопала в ладоши Елена Петровна. — Лермонтов — классик с усами! Ей-богу, Петя, он похож на Лермонтова.

— На Лермонтова? Н…нет. Хотя, обожди. Я сейчас схожу проверю.

Вернулся Паромов через полчаса расстроенный и злой.

— Минут двадцать около уборной стоял, ждал. Вышел он, смотрю: нет, не Лермонтов. Знаешь, Лелечка, что? Может, он не на писателя похож, а на композитора? Давай, котик, вспомним, какие были усатые композиторы.

Стали вспоминать усатых композиторов. Потом усатых художников.

— Этот, кажется, с усами, который убивает своего сына, — сказала старушка Мария Герасимовна.

Паромов холодно пожал плечами:

— Не знаю такого усатого художника, который убивает своего сына. Бородатый Иван Грозный — да, этот действительно убивает. Вы, наверное, Репина имели в виду, Мария Герасимовна?

— Его.

— Не похож он на Репина. Дальше давайте.

К трем часам ночи женщины, утомленные трудными воспоминаниями, сдались и уснули. Попытался уснуть и Паромов. Но не прошло и часа, как он уже сидел на диване и, сжав голову руками, нервно бормотал, уставившись в одну точку:

— Вот напасть! Может, он на критика знаменитого похож? Белинский? С бородой. Чернышевский? С бородой. Добролюбов? Без усов. Тьфу, черт! Критики не годятся. Придется знаменитых ученых перебирать.

Громыхая на стыках рельсов, поезд плавно подкатил к перрону харьковского вокзала.

«Пойду покурю, освежусь», — решил Паромов, накинул пальто и вышел.

А через десять минут он сидел на диване жены и счастливым шепотом говорил:

— Леля! Лелечка! Проснись, котик, на минутку.

— Ммм… Отстань! Я спать хочу.

— На одну минуточку, Лелечка. Это же прямо замечательно! Ты знаешь, на кого он похож?

— Ммм… Отстань!.. Неужели все-таки на композитора?

— Да нет! Он на самого себя похож. Прямо как две капли воды. Я сейчас вышел на перрон, гляжу: он стоит в парадном кителе и на груди орден. Я как глянул, так сразу и вспомнил. Его портрет во всех газетах был напечатан. Нестеров его фамилия. Знатный проводник Нестеров. Полководцы и писатели, выходит, тут ни при чем. Зря мы с тобой трудились… Ух, черт, как гора с плеч!..

Когда ударил второй звонок, Паромовы уже спали блаженным сном хорошо поработавших людей.

Суворова уволили из мастерской за то, что он с пьяных глаз пришил к синей шевиотовой жилетке коричневый грубошерстный рукав.

В городе ему устроиться не удалось. Суворов подумал и решил поехать в деревню.

— Мужики нынче богатые, — рассуждал он, сидя с приятелями в пивной, — они не знают, куда свои трудодни девать. Поеду, буду их обшивать.

Чокнувшись, вытирая жидкие сивые усики, он прибавил:

— А работа в деревне нетрудная, мужик наш франтить не мастер. Что на слона шить, что на мужика — это одна юриспруденция!

С помощью знакомых он легко устроился на работу в большой волжский колхоз. Приняли его там ласково, с почетом, дали чистое хорошее помещение и поставили в горницу большое городское зеркало.

Первые дни Суворов чувствовал себя в деревне плохо. Ходил гордый, одинокий и, иронически поглядывая на большое, тихое сельское небо, говорил колхозникам:

— Безусловно, всегда мне здесь жить — не модель. У вас, заметьте, даже паршивой пивнушки — и той нету. Интеллигентному человеку негде культурно провести вечер.

Потом смирился и сел за работу.

Первым пришел к Суворову с заказом знатный колхозный человек — Василий Иванович Щукин, в прошлом пастух. Пятьдесят трудных весен прожил на земле Василий Иванович, полевой бригадир, а костюм шил себе по вкусу первый раз.

— Требуется мне форсистая толстовочка, — суетливо объяснял он портному, — такая, понимаешь, чтобы карманов было побольше. А к ней обыкновенные серьезные штаны.

Через неделю бригадирская толстовка была готова. Шил Суворов без примерки — не пожелал возиться. Надев новый костюм, бригадир подошел к зеркалу. Он улыбался. Его прямо распирало от гордости.

— Теперь побреюсь — и хоть к девкам в хоровод! — сказал он.

Минуты три бригадир молча стоял перед зеркалом, пристально и несколько испуганно вглядываясь в свое отражение. В зеркале отражался пожилой бородатый человек в длинном, до колен, нелепом, сильно суженном в груди одеянии, напоминавшем смирительную рубашку. Рукава свисали чуть не до полу, у брюк одна штанина короче другой.