Саид Насифи - На полпути в рай

Покойный муж этой почтенной дамы в своё время добился очень высокой должности, которую можно получить лишь при поддержке иностранцев, играющих немалую роль в политической жизни Ирана, был награждён высшими орденами, удостоен даже того, чтобы перед его именем употреблялось «his highnes»[21], и поэтому она, естественно, считала себя украшением общества тегеранских дам. Сегодня ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн явилась в особняк Нахид Доулатдуст первой и уйдёт позже всех. И это не случайно, ведь именно болтливость и лицемерие, родившиеся вместе с ней, создают ей популярность во всех кругах тегеранского общества.

Итак, ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн начала свою длинную речь с безудержного восхваления сегодняшнего собрания, затем пожаловалась на свою бедность, стеснённость в средствах и, как всегда, без всякой логики заговорила вдруг о Кербеле[22]. Подобно поэтам, творцам хвалебных од, которые, лишь бы попышнее прославить своего кумира, подбирали бессмысленные рифмы и эпитеты, не забывая, кстати, вплести в заключительный стих свой псевдоним, она начала льстить присутствующим. Тем подобострастно угодническим тоном, который шестьдесят с лишним лет назад перешёл к ней по наследству от садовника из Таджриша, Рогийе начала расхваливать сегодняшнее собрание, призванное осуществить «высокие надежды», «благотворительные цели», «возвышенные идеи», «справедливость» и так далее и тому подобное, хотя прекрасно понимала неискренность своего выступления, прекрасно знала, что от Фарса до Азербайджана[23], от Хорасана до Кермана — во всём Иранском государстве не найти ничего лживее её слов.

Пока ханум Рогийе неудержимо изливала потоки красноречия, Мехри Борунпарвар беспокойно ёрзала в кресле, вертелась, поводила плечами, будто её кусали блохи. Она была так взволнована и расстроена, что даже перестала слушать увлекательный рассказ своей дорогой Махин.

В самый возвышенный момент речи хану Асвад-ол-Эйн Мехри Борунпарвар резко дёрнула коленями, разжала стиснутые зубы, сделала глубокий вдох, отчего бюстгальтер, туго стягивавший её, не выдержал и все сидевшие поблизости услышали, как лопнули его петли. Потом она шумно выдохнула, устроилась в кресле поудобнее, ослабила немного пояс, поддерживающий американские нейлоновые чулки, и, как только ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн сделала паузу, торопливо заговорила:

— Да! Вы совершенно правы. Полчаса назад на высочайшей аудиенции я докладывала именно об этом. Все мои предложения были приняты, и мне было дано категорическое повеление взять на себя обязанности председателя этого общества и регулярно, раз в неделю, лично докладывать о его деятельности.

Эти слова привели в смятение всех дам, а Нахид и Роушан побледнели и так растерялись, что даже забыли о жалобах Мехри на свою занятость в «проклятом обществе» и рассказ о том, как её машина по дороге оттуда чуть не задавила старика в очках и девочку. Да и до того ли было! Заявление Мехри заставило всех оцепенеть, и они сразу забыли, что ещё полчаса назад Мехри извинялась за опоздание и скорее походила на побитую собаку, чем на человека, который только что был на высочайшей аудиенции. Никому из двадцати четырёх прелестниц не пришло и в голову, что когда эта лживая и хитрая Мехри на самом деле хоть на шаг приближается к шахскому дворцу, то и сам Шимр[24] не сравнится с ней в наглости и коварстве. Бывали случаи, когда она возвращалась оттуда с таким грозным видом, что даже её дорогой супруг приходил в трепет. Раза два он пытался оказать ей слабое сопротивление, но об этом сразу становилось известно в самых высших сферах.

Да и неужели эта ловкая шарлатанка, мастерски воспринявшая от своего профессора науку лжи и лицемерия, взобравшаяся на высшую ступень политической лестницы, могла бы явиться на собрание, побывав перед тем на высочайшей аудиенции, и тут же не раззвонить об этом? Но оставим сегодняшний вечер и выдумку Мехри. Если бы это событие произошло даже не сегодня, а две недели тому назад, то её муж по крайней мере получил бы уже пост министра без портфеля, произнёс бы две речи на открытии нового факультета и получил бы орден или Знания, или Признательности — бог ведает какой! Вот тогда всё это было бы достаточным основанием для того, чтобы в гостиной ханум Нахид Доулатдуст счесть себя выше всех дам, даже выше Рогийе Асвад-ол-Эйн, щёлкнуть раз десять по носу Марьям Баджсетан и дать по зуботычине всем остальным дамам!

Хорошо ещё, что в подлой среде тегеранской знати быстро забывают мерзкие дела друг друга. Впрочем, это естественно, ибо люди, совершившие тысячи безнравственных поступков в нарушение шариата и орфа[25], не осмелятся помнить и выдавать тайны своих соратников, боясь, что те в свою очередь укажут пальцем на них.

Именно по этой причине представительницы женской половины избранного общества при встречах прикладываются друг к другу своими толстыми накрашенными губами и звонко целуются, а мужчины усердно трясут друг другу руки, приговаривая: «Да будут ясны наши очи», «Давно мы не имели счастья встретиться», «Не забывайте искренне преданных вам». Человек непосвящённый невольно примет всё это за чистую монету и поверит в искренность отношений. Чтобы дорисовать картину, нужно сказать, что эти люди часто видят друг друга во сне, как бы иллюстрируя и дополняя этим теорию Фрейда о сновидениях.

Трудно представить себе, сколько в арсенале этих людей фальши и лицемерия. Они быстро забывают свои грязные дела, и это помогает им соревноваться в подлости, хитрости и безнравственности, изобретать всё новые способы разврата и распутства.

Вот почему уважаемые дамы, присутствующие на собрании, никогда не замечающие своих дурных поступков и быстро забывающие безобразия других, вынуждены были немедленно забыть, как несколько минут назад Мехри Борунпарвар вошла в зал, бесконечно извиняясь за опоздание, как она села в очень неудобное кресло, как она плакалась, пресмыкалась и заискивала перед самыми низкими дамами собрания. Ведь Мехри тогда ещё не знала, что председатель и секретарь уже избраны, и, мечтая об этих должностях, лебезила перед всеми — давала в долг лепёшку, чтобы получить приправу к своей.

Но, как только Мехри увидела, что её одурачили, она пошла на авантюру. Могли ли дамы уличить её во лжи? Разумеется, нет. Никто из них даже не усомнился в истинности её слов. Ну а если бы даже они, вспомнив, как Мехри вошла в гостиную, усомнились и стали бы доказывать, что она не была на аудиенции, то ослиная голова застряла бы в другом месте, возникли бы новые затруднения. Мехри донесла бы куда следует, представив всё происшедшее на аристократическом собрании как «бунт еретиков», «нарушение долга» и даже «предательство любимой родины», пожаловалась бы на то, что там не придали значения её «чистосердечным и верноподданническим убеждениям, высказанным из патриотических чувств и любви к…» И тогда не оберёшься беды… А если бы Мехри проявила нерадивость в выполнении «патриотического долга», то двадцать три другие дамы не замедлили бы посплетничать где-нибудь, а то и написать донос, и, наконец, если бы даже никто из них не выполнил этого своего «долга», достаточно было бы самой молчаливой и с виду такой беспомощной и добропорядочной ханум Дипломаси ночью рассказать обо всём своему учёному мужу, и тогда, во имя научного долга, донёс бы он.

Именно поэтому, как только Мехри закончила свою блестящую речь, двадцать три затянутые в эластичные корсеты дамы начали взволнованно перешёптываться и зал наполнился шипением, затем раздался общий тяжёлый вздох, от которого на головах наших красавиц зашевелился перманент, а пыль, поднятая воздухом, выпущенным из их необъятных лёгких, взвилась, окутала портреты Манучехра Доулатдуста и его вечной подруги ханум Нахид, а потом осела и затёрлась в густом слое пыли, скопившейся за многие годы на знаменитой люстре. Этот глубокий вздох, исторгнутый из двадцати трёх грудей, облегчил прелестных дам и растворился в атмосфере честности и глубокой нравственности. Вы не представляете, как моральные поражения ослабляют грудь этих дам, туго затянутых в корсеты и бюстгальтеры, выпуская весь накопившийся там воздух. Человек неискушённый принимает его за вздох скорбящей души, но это вовсе не так. Грудь такой дамы напоминает зонтик: когда, складывая его, нажимают на спицы, шёлк теряет опору и превращается в мятый чехол. То же происходит и с тегеранской аристократкой: она надувается от важности, но стоит только ей потерять опору, как вся эта важность и спесь бурно вылетают из неё через ворот атласного или шёлкового платья, оставляя пустой чехол.

Вслед за этим вздохом зал наполнился шорохами и шумами. Изумрудный перстень Марьям Баджсетан сконфузился и с тоской взглянул на большой портрет Мануча — дорогого мужа ханум Нахид. Шикарные палантины из серебристых лисиц соскользнули на пол, Сумочки из змеиной кожи и нейлона, следуя примеру своих владелиц, сдали на хранение вечным просторам заключённый в них воздух. Несколько пар бритых, с синими венами, одетых в розовые нейлоны ног, с невероятной силой втиснутых в туфли на два номера меньше и выпиравших из-под переплётов обуви, как масло из лопнувшего бурдюка, как-то странно отделились одна от другой. — Те, кто две минуты назад видел, с какой заносчивостью эти ноги покоились одна на другой, обнажая нижнее колено, перехваченное резинкой, никак не могли ожидать, что, услышав несколько лживых фраз Мехри, они неожиданно разъединятся и шлёпнутся в кресла, а подолы дорогой одежды их безжалостно прикроют.