Душевная травма(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) - Ленч Леонид Сергеевич

— Странный он все-таки человек, этот Балкин, — задумчиво говорил Граев, широко размахивая тростью. — Давно его знаю, а понять до конца не могу.

— Любопытный тип, — лениво отозвался Алмазов. — Но энергичный, черт! Мотор, а не человек!

— Да, но на что направлена его энергия?

— Что ты имеешь в виду?

Граев ловко сшиб тростью липучую головку с придорожного репейника, подумал и сказал:

— Вот я художник, ты композитор, оба мы люди обеспеченные, хорошо зарабатывающие. Государство, народ ценят творческий труд высоко, и в меру нашего труда мы получаем, так сказать, свой кошт. Правильно?

Алмазов кивнул головой.

— Балкин не творческий работник, не изобретатель, не лауреат, не летчик-испытатель, — продолжал Граев, распаляясь с каждым словом, — не министр, наконец, черт возьми! Но он живет так, как нам с тобой и не снилось!

Шедшая впереди Ксана вдруг остановилась, обернулась и сказала сердито:

— Хватит вам сплетничать! Юрий Петрович прелесть! Что его ни попросишь, всегда все сделает.

— Да, он всегда идет навстречу, — сказал Алмазов. — Мне он, помню, помог с путевкой. Обязательный человек.

— И обязательный, и обаятельный! — с той же горячностью прибавила Ксана. — У меня мамочка заболела — он ее к гомеопату устроил. Не понимаю, Лешка, чего ты на него взъелся?

Граев, слушавший жену с добродушно-покровительственной улыбкой, с какой обычно взрослые люди слушают детей, сразу стал серьезным.

— Да поймите вы оба, — сказал он, нахмурившись, — что эти обязательность и обаятельность — маска, защитная реакция, мимикрия. Если хотите знать, то в глубине души я убежден, что наш милейший Юрий Петрович вор! А если не прямой вор, — поправился он, заметив протестующее движение Ксаны, — то рвач, ловкий комбинатор, вообще нечистоплотный человек, разными способами надувающий государство. Конечно, он должен быть обаятельным и обязательным, должен приспособляться к среде. Как рыбы на больших глубинах — они тоже становятся плоскими, приспосабливаются к давлению. У тебя мамочка заболела — он помог, ты в восторге; тебе путевку устроил — ты доволен. «Ах, какой милый человек!» — говорите вы оба. А ему, милому человеку, это на руку. Ему воровать удобнее под гул ваших комплиментов!

— Бог знает, что ты говоришь! — с сердцем сказала Ксана.

— Нет, матушка, я правильно говорю, — продолжал Граев. — До сих пор у нас не вывелись этакие «веселые воры». Посмотришь на такого — обаятельный мужчина, все им восторгаются. А у него совесть как голенище и рыло в пуху. Конечно, рано или поздно он загремит, как горный обвал. И вот когда милейший Юрий Петрович Балкин загремит, нам будет стыдно. Ой, как нам будет, братцы, стыдно! Будем глаза от людей прятать и лепетать: «Мы всегда подозревали, что он нечист на руку!» Подозревали… а сами к нему в гости ходили!

— Вася, велите ему замолчать! — возмущенно сказала Ксана, обращаясь к Алмазову. — Нельзя же обвинять человека бог знает в чем и безо всяких доказательств!

— А дачка? — прищурился Граев.

— Что дачка?

— На какие средства он построил себе эту дачку, позвольте узнать? На зарплату? Но она у него не такая высокая, чтобы можно было на нее построить дачку.

— Может быть, он выиграл по займу? — сказал Алмазов.

— Может быть! Охотно допускаю. Но пусть он нам прямо об этом скажет: «Я выиграл по займу и на эти деньги построил дачу». Или: «Я получил премию». Или: «У меня старая тетка померла, и я у нее под матрацем нашел бриллианты». Как угодно, но пусть объяснит!

— А ты спросишь?

— Спрошу! — сказал Граев. — Выпью — и спрошу.

— Этак и я выпью — и спрошу! Ты трезвым спроси. Пари, что не спросишь!

Граев подумал и твердо сказал:

— Проиграешь, Васька, спрошу!

Ксана быстро повернулась и пошла по направлению к станции.

— Куда вы, Ксаночка? — крикнул Алмазов.

— Домой, — плачущим голосом сказала молодая женщина. — Я в гости не затем ехала, чтобы скандалы устраивать.

Алмазов подошел к Ксане и взял ее под руку.

— Бросьте! — сказал он ей тихо. — Что вы, Лешку не знаете? Ничего он не спросит. Выпьет рюмку и все забудет… Идемте?

…Дачка у Балкина была хороша: с мезонином, с двумя верандами светло-желтого, как сливочное масло, цвета. От нее крепко и приятно пахло свежим деревом. На участке, полого спускавшемся в неглубокий овраг, росли веселые тоненькие березки и могучие, высокие, до самого неба, сосны.

Граевы и Алмазов поднялись на веранду и поздоровались с хозяевами. Балкин, полный, сизощекий, с тяжелой нижней челюстью, цветущий, как пион, мужчина, очень выигрывал рядом со своей анемичной, невыразительной женой, которую он вследствие ее удручающей худобы называл не «моя половина», а «моя четвертинка».

— Ну как вам понравилась моя латифундия? — спросил Балкин, сияя.

— Прелестно! — сказала Ксана. — Узнаю ваш вкус, Юрий Петрович.

— Хороша! — солидно заметил Алмазов.

Граев промолчал.

— Достану хороших белил, — сказал Балкин, самозабвенно закатывая глаза, — покрашу ее в белый цвет, и будет она у меня, матушка, как лебедь!.. Впрочем, ладно, потом все вам покажу, вплоть до удобств, а сейчас знакомьтесь — и за стол!

Он сделал широкий жест, показывая на сидящих за столом:

— Мои соседи по даче. И вообще добрые знакомые. Профессор Константинов, — он подчеркнул слово «профессор», кивнул на осанистого седовласого старца в белом костюме. — Ну, с Нестором Васильевичем вы, по-моему, знакомы? (Граев увидал за столом знакомого актера-комика и улыбнулся ему). В общем — разберетесь! А это, — продолжал Балкин, сияя, — художник Граев, еще не лауреат, но, наверное, скоро будет им, его жена-красавица и ихний друг, наш, так сказать, баян товарищ Алмазов. А ну, давайте потеснимся, пусть они сядут. И… «начнем, пожалуй», как сказано у Чайковского!

Гремя стульями, гости подвинулись. Вновь прибывшие уселись за стол. Радушный хозяин схватил бутылку с коньяком и вонзил пробочник в пробку. Лицо его от напряжения стало совсем сизым. Лоснящийся, довольный, сытый, он показался Граеву в эту минуту таким противным, что художник решил не сдерживать больше того озорного бешенства, которое охватило его сразу, как только он увидел балкинскую «латифундию». Граев посмотрел на сидящего напротив Алмазова, уже успевшего поддеть на вилку кусок копченой рыбы, откашлялся, словно перед выступлением на собрании, и, не обращая внимания на щипки, которыми награждала его под столом Ксана, громко сказал:

— Прежде чем начинать, Юрий Петрович, я бы хотел задать вам один вопрос.

Продолжая ввинчивать пробочник в пробку, Балкин бодро откликнулся:

— Задавайте, задавайте, Алексей Ильич! Я вас знаю, сейчас что-нибудь отчебучите! Шутник!..

— На какие средства вы построили дачку, Юрий Петрович? — тем же громким голосом задал свой вопрос Граев.

Пробочник застыл в руке Балкина.

За столом наступила неприятная, напряженная тишина.

— В каком смысле? — наконец выдавил из себя Балкин.

— В самом прямом, — повторил Граев. — Я спрашиваю: на какие средства вы построили свою латифундию, Юрий Петрович? По-моему, вопрос очень легкий.

Балкин пожал плечами и потянул пробку. Она аппетитно щелкнула.

— Откладывал по десятке! — сказал он, глупо хохотнув.

Ах, как хотелось ему, чтобы сидящие за столом поддержали его шутку, замяли бестактность этого грубияна художника, утопили в вине его безжалостный, отвратительный, такой простой и такой страшно сложный для него, для Балкина, вопрос! Но сидевшие за столом молчали, рассматривая скатерть, тарелки, бокалы, делая все, чтобы не встретиться глазами с бегающим взглядом потного, как загнанная мышь, хозяина «латифундии».

Граев резко поднялся из-за стола.

— Ваш ответ меня не удовлетворяет, Юрий Петрович! — сказал он, сам поражаясь своей выдержке. — Идем, Ксана! Василий, ты останешься?

Композитор с некоторым сожалением посмотрел на стол, ломящийся от яств и питий, но встал и сказал, густо краснея:

— Иду, конечно! Действительно, Юрий Петрович, странно все как-то, ей-богу!.. Мы, конечно, ничего не имеем против, но надо же объяснить людям… Оксана Павловна, ваш зонтик у меня!