Михаил Любимов - Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

30

Из «Руководства для агентов Чрезвычайных Комиссий»: «На галошах не следует иметь своих истинных инициалов. Это часто дает предателям нить для розыскания лиц, фамилии которых им известны».

Боже, в кого я превратился! Тот ли это человек, который в детстве, плача у картины Репина, писал: «Толпа бурлаков устало бредет, тяжелая баржа за ними плывет, два богатея на барже стоят и на измученных молча глядят».

— Я человек маленький, — повторил он, — И все время думаю о филине.

— Сам ты филин! — сказал Король.

Льюис Кэрролл.

«Если бы он немного подрос, — подумала Алиса, — из него бы вышел весьма неприятный ребенок. А как поросенок он очень мил!» Льюис Кэрролл.

И написал. Опасное дело, между прочим, — финал фатален, зато горит красным маком на белой скале.

— О Мышь! Не знаете ли вы, как выбраться из этой лужи? Мне так надоело здесь плавать, о Мышь!

Льюис Кэрролл.

Всего лишь кондитерская, а не филиал театра «Комеди Франсез».

Спустя много лет моя физиономия приобрела привлекательность мишени, ибо уже после отставки бит я женами был по крайней мере дважды: первая — Катя вдруг взяла меня за щеку и продырявила ее ногтями, а нынешняя — Таня, вроде бы самая кроткая, после выхода из ресторана, когда по лондонской привычке я зашел во двор, вдруг толкнула меня в помойку, куда я и рухнул, испортив французскую дубленку, — страдала потом, ведь дубленка после чистки села.

«Обращайтесь со мной, как со своим рабом, — без пощады, без жалости, и я полюблю Вас за это еще более страстно… Приходите же поскорее в мехах и с хлыстом.

Ваш преданнейший Захер-Мазох».

(Из «Исповеди» Ванды Захер-Мазох.)

А вдруг нет никаких загадок и все просто, как по Альфреду Розенбергу: «Жизнь подобна марширующей колонне. Не важно, в каком направлении она идет».

Никоим образом не хочу обидеть дятла, правда, говорят, что от стука у них быстро изнашиваются мозги — тогда они и влетают в помещение, чтобы проткнуть клювом полковника.

Бес ли это или ангел-хранитель?

— Но интересно, на какой же я тогда широте и долготе? Сказать по правде, она понятия не имела о том, что такое широта и долгота, но ей очень нравились эти слова. Они звучали так важно и внушительно.

Льюис Кэрролл.

Как мудр Набоков: «К счастью, закона никакого нет — зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, — все зыбко, все от случая…».

Сын советского контрразведчика жил получше маленького лорда Фаунтлероя («Когда грум вывел красавицу-лошадь, круто сгибавшую свою темную глянцевитую шею… Фаунтлерой был в восторге, садясь на пони первый раз в своей жизни. Конюх Уилкинс стал водить лошадь под уздцы взад и вперед перед окнами библиотеки»), на лошадях, правда, не катался, зато разъезжал в открытом бежевом «ауди» не с конюхом, а с солдатом-шофером, однажды слишком по-барски открыл дверцу, и она оторвалась, пришлось сменить «ауди» на «опель-капитан», «ауди» тут же выбросили на свалку: трофейный парк был переполнен.

Как мне казалось.

Поэт Хомяков умирал, лежал в постели, вытянувшийся, сосредоточенный. Вошел сосед: — Что с вами? — Да ничего особенного, приходится умирать…

В бумагах остались лишь обрывки их нонконформистских мыслей: «У хорошего друга должна быть красивая сестренка» — Костров. «Вам, крестьянам, не понять прелестей городской жизни» — Нифонтов в речи в подшефном колхозе. «Рубите лес и стройте дачи!» — Петухов. «Если поднатужимся, то к лету коммунизм построим» — Кобзарь.

Юноше, обдумывающему житье, думающему, делать жизнь с кого, скажу не задумываясь: «Делай ее с товарища Дзержинского!»

В. Маяковский.

«Женщина — это всего лишь женщина, а хорошая сигара — это курево!»

Той самой Марии Стюарт, которой сука Елизавета, любившая джин и авантюриста и поэта Рэли, отрубила голову.

Старика Бонда кагэбисты в Москве научили пить водку с перцем, внушив дураку, что перчинки, оседая, утаскивают с собою сивушные масла.

И входит айне кляйне нахт мужик, внося мордоворот в косоворотке. Кафе. Бульвар. Подруга на плече. Луна, что твой генсек в параличе.

И. Бродский.

Конечно же, ближе родной говорок незабвенной московской пивной, и это — пижонства.

Особенно заинтриговала меня «Сексуальная жизнь в Англии» доктора Айвана Блоха, чего стоит описание жизни Эммы Гамильтон: служанка в 12 лет, прочитавшая все аморальные романы, любовница какого-то прокуренного капитана, которой она стала ради получения работы ее родственником, потрясающая красавица, любовница, а потом жена сэра Уильяма Гамильтона, британского посла в Неаполе, затанцовывавшего до изнеможения молодых женщин (ему было всего лишь 70), жизнь неаполитанского двора, описанная маркизом де Садом, и, наконец, бурный роман с адмиралом Нельсоном (его письмо: «Ты можешь не опасаться ни одной женщины в мире, кроме тебя никто ничего не значит, для меня ты — всё: я никого не могу сравнить со своею Эммой…»), его преждевременная смерть — дальше падение леди Гамильтон, разврат, долговая тюрьма и смерть от цирроза печени. Разве все это не имело отношения к оперативной работе?

На мой взгляд, все или почти все разведчики были известны британской контрразведке и до бегства Лялина, так что жест носил чисто политический характер.

Через полгода мы сдавали в архив дело когда-то крупного агента-англичанина, перешедшего затем на сторону ворога, и обнаружили из прессы, что в Цюрихе ренегат встречался с Солженицыным — «Пауком». Как это использовать? Явились ребята из идеологической «пятерки» и предложили досадить «Пауку», раскрыв, что его новый дружок принадлежал к агентуре КГБ.

В результате я начертал письмо «Пауку» от имени диссидента — полковника КГБ, его почитателя и ненавистника Системы, с разоблачением англичанина, «пятерка», правда, сдержанно отнеслась к моему творению и поставила крест на операции.

Мне это особенно нравилось в нем, и не потому, что я не люблю мягкую мебель и вместо автомашины предпочитаю телегу, просто у любого комфорта должны быть пределы, у нас же, увы, часто все тонет в заботах о ненасытном материальном благополучии, и человек крутится и страдает от них, и жизнь пролетает мимо.

Как утешают слова Чарлза Лэмба: «Ты пишешь, что лишился сладости жизни. Сначала я посчитал, что ты недоволен высокой ценой на сахар, но боюсь, ты имел в виду иное. О, Роберт, я не знаю, что ты называешь сладостью! Мед, розы и фиалки еще есть на земле. Солнце и луна еще царствуют в небе, и светила поменьше тоже оттуда мило мигают. Еда и выпивка, дивные пейзажи и чудные запахи, прогулки по лесу, весна и осень, глупость и раскаяние, ссоры и примирение — все это и составляет сладость. Хорошее настроение и добрый характер, друзья здесь, любящие тебя, и друзья там, скучающие по тебе, — это все твое, и все это сладость жизни».

Малькольм Маггеридж во время войны работал вместе с Кимом, потом стал крупным публицистом, много трудился на телевидении.

Под чужой фамилией Кима с женой направили отдохнуть на Кубу, посадив на торговое судно.

Я повесил портрет Филби с его собственноручными пожеланиями успехов точке в своем кабинете, недалеко от портрета Ленина — посторонние из «чистых», иногда заходившие ко мне, терялись, увидев этого явного иностранца. Предполагали, наверное, что это какой-нибудь большевик-инородец, датский коммунист или коминтерновец.