Марк Тарловский - Остров Фиаско, или Последние приключения барона Мюнхаузена

— Как жили крестьяне… Как жили крестьяне… — это все он бубнит. — Горе крестьянину, пришел чиновник, зерна нет, связан крестьянин…

Отвечать на вопрос «Как жили крестьяне?» вызвали Окунева, а уж Павлик понесся дальше:

— Как жили ремесленники… Столяр устает больше крестьянина… Ткач целый день сидит, скорчившись… Сапожнику совсем плохо…

Но сам Павлик считает, что хуже всех ему.

В классе скрип, шорохи. Ребята притихли — первый урок… То слушают Окунева, то не слушают: Окунев всегда четверки получает — наверное, и сейчас получит.

На доске карта Древнего Египта — желтая-желтая. Она вся залита солнцем и похожа на пустыню. А какие там города! Энхаб, Эдфу… От них так и веет зноем.

Отыскав в портфеле тетрадь, я достаю из нее промокательную бумагу и рисую на ней пирамиду. А на самой вершине — крошечного человечка… Но тут ко мне подходит Антонина Алексеевна:

— Чем занимаешься, Гарин? Убери сейчас же!

Громкий вздох облегчения. Это Павлик — он думал, что учительница подошла к нему.

— Надо уважать своего товарища! — Антонина Алексеевна указывает на Рябова, которого вызвала к доске. — Он отвечает, а ты не слушаешь!

Рябов стоит у доски и уныло смотрит на меня. Ему все равно, слушаю я его или не слушаю. Наконец он получает долгожданную тройку, и начинается объяснение новой темы:

— Около тысячи пятисот лет до нашей эры египетское войско… — Антонина Алексеевна берет указку и подходит к карте, — египетское войско вторглось в Сирию и Палестину…

«Нет, — думаю я, — все было не так, совсем не так…»

Я смотрю на карту и вижу: далеко-далеко, где течет Хапи, поднимаются белые стены, а за ними — поле, пальмы. Но даже сюда доносится отдаленный шум… Сейчас мы свернем налево и выйдем на дорогу — она приведет нас в город, на площадь.

Грохот щитов, лязг мечей, блеск кольчуг… Тяжело раскачиваясь, движется по площади караван слонов из покоренной Нубии. Золото, бронза, слоновая кость, черное дерево… Позади — окруженные воинами, связанные, задыхающиеся от жары и жажды пленники. Караван движется ко дворцу фараона.

А во дворце в это время играет музыка, кружатся танцовщицы. В глубине зала, на возвышении — трон из драгоценных камней, на троне — повелитель Нижнего и Верхнего Египта Тутмос Третий! Его лицо блестит под темным загаром, взгляд неподвижен.

Два огромных чернокожих раба покачивают опахалами над его головой. По правую руку, низко склонившись, стоит первый министр. Тутмос Третий морщится. Он плохо спал эту ночь, и у него болит голова…

— Харуфа! Как идет строительство пирамиды?

— Успешно, ваше величество! Через двадцать лет пирамида будет готова!

Тутмос Третий снимает алмазный перстень и бросает его Харуфе. Согнувшись до самого пола, министр целует сандалию фараона и надевает перстень на палец.

— Харуфа! — и глаза фараона сверкают от гнева. — Я слышу шум! Опять ремесленники недовольны?

— Да покинет тревога сердце вашего величества, — отвечает министр, поигрывая перстнем. — Это только караван из Нубии. Пленные нубийцы, ваше величество.

Тутмос Третий задумчиво молчит, потом кивает:

— Каждому десятому отрубить голову, остальных заковать в цепи.

Летят, кружатся танцовщицы. Они то замирают, то снова взлетают вокруг огромного фонтана. Его тонкие струи, переливаясь в радуге, несут покой и прохладу повелителю.

С Нубией покончено!

— А теперь мы покорим Сирию, — и губы фараона раздвигаются в улыбке.

— Я сожгу их города и деревни, Харуфа, я вырублю их сады, я угоню их в рабство!

Тутмос Третий встает, и весь зал, огромный зал из розового мрамора, сотрясается от его голоса:

— Клянусь любовью Ра, похвалой отца моего Амона и тем, как молодо дышит мой нос жизнью и благоденствием, я пойду на Сирию!

«Клянусь любовью Ра, я пойду на Сирию!» — вот как это было на самом деле. А уж потом египетское войско вторглось в Сирию и Палестину. Но об этом теперь уже никто не знает и никогда не узнает…

А где-то там, три тысячи лет назад, идут по площади несчастные рабы. Они спотыкаются, падают, снова встают, и впереди всех — самый высокий и сильный раб, это я. Незаметно по дороге я сломал свои цепи, и все рабы уже знают об этом…

— Гарин! Гарин!

Вскинув брови и сжав указку, Антонина Алексеевна сердито смотрит на меня. Вокруг тихо хихикают.

— В чем дело, Гарин? Ты, случайно, не заснул?

Я встал.

— Будешь стоять до звонка! Из-за тебя пришлось прервать урок! — Антонина Алексеевна повернулась к классу. — На чем я остановилась?

— Особенно разбогатели жрецы! — крикнула Тонька Кожина.

Учительница кивнула:

— Особенно разбогатели жрецы!

Я стоял и мрачно оглядывал класс. Тысячелетия проносились предо мною… Да; конечно, еще в Древнем Египте дети ходили в школу и учили, учили, учили… А их наказывали, наказывали, наказывали… Это с тех еще времен!

Так вот все и тянется…

И я строго посмотрел на Антонину Алексеевну. Антонина Алексеевна посмотрела на меня и сказала:

— Сядь, Гарин.

Вот что значит справедливость!..

Но самое удивительное — меня опять не вызвали! Ни на втором, ни на третьем, ни на четвертом, ни на пятом уроке! Значит, завтра. Это уж точно. Завтра или никогда!

Из школы мы с Павликом возвращаемся вместе. Мы с ним в одном доме живем. На улице тепло, солнце, и кружатся, кружатся листья — желтыми лепестками ложатся в зеленую траву. Мы идем по тротуару, мимо дворов и подъездов, мимо мусорных урн, по арбузным косточкам…

Дома я бросаю портфель и, не раздеваясь, выбегаю из дома. Павлик уже на улице, и мы вместе мчимся к старому высокому клену и в два счета забираемся на толстую ветку. Внизу, наверху, сбоку — повсюду густо висят семена.

— Павлик! — кричу я. — Смотри, какие большие!

— А там! Посмотри, какие там! — кричит Павлик, поднимаясь еще выше.

И мы рвем и рвем холодные душистые семена. Тонкие желтовато-красные листья застилают глаза, трогают лицо, щекочут шею. С длинных ветвей то здесь, то там срываются стайки семян, легкими пропеллерами уходят вниз. Солнце просвечивает прозрачные листья, и вокруг так удивительно светло, гораздо светлей, чем внизу, на земле.

И вдруг с треском растворилось окно в нашем доме:

— И куда вас черти несут!

Из открытого окна высунулось круглое лицо Дарьи Петровны. Она смерила нас грозным взглядом и ударила в подоконник толстым кулаком:

— Бездельники!

— Мы не бездельники! Мы семена собираем!

— Без вас соберут! Марш с дерева! Я кому сказала!.. Это ты, Павлик, дырку в заборе сделал? Врешь! А кто вчера веревку со столба сорвал?

— Не срывали мы веревки!

— Срывали, срывали, я сама из окна видела! — закричала Дарья Петровна и затопала ногами. — У вас совесть есть?

— Есть! Есть! — заорали мы хором.

— Нету! — как из пушки выпалила Дарья Петровна и, высунув из окошка руку, показала нам кончик мизинца. — Ни капельки! А теперь слезайте с дерева и чтоб духу вашего здесь не было! Распустились! — Она громко высморкалась. Школьники!..

Окно закрылось, но тут же распахнулось другое:

— Ви-тя! Ви-тя!

Так я и знал!

— Иду! — кричу я. — Иду!

И снова рву семена. Это мама — уже три часа, и мне пора домой.

— Немедленно! Сейчас же!

— Да иду же, иду!

Чуть не плача, я сползаю с дерева.

— Павлик, — говорю я, — айда домой?

Но Павлик и слышать об этом не хочет и остается на дереве. Я тоже не хочу, но я иду… Нет, не иду — я мчусь, я врываюсь домой как ракета!

— Можно еще пять минут?

— Пять минут? Я уже десять минут тебя зову!

— Но, мама, нам почти не задали уроков!

— Вот и отлично! Сделаешь уроки — и гуляй на здоровье!

Ну почему, почему меня все время заставляют? На каждом шагу!.. Но тут мама берет меня за руку и подводит к стене. На длинном белом листке моею рукой выведено: «Режим дня… С трех до семи — уроки».

«Режим» обведен красивой рамкой, и каждое слово в «режиме» раскрашено. Я составил его еще в прошлом году после двойки по математике…

С трех до семи — уроки… Я бухнулся на стул и уставился в окно. В глубине двора виднеется клен, на нем болтается Павлик. Вот он взмахнул руками, крикнул, и целая туча семян закружилась в воздухе. Стараясь не шуметь, я подкрался к окну и отворил его — и в оконном стекле, как в зеркале, закачался наш зеленый двор: трава, кусты, деревья… Закачалась тропинка к воротам, закачались ворота…

И вдруг раз-два — окно захлопнулось! Не проронив ни единого слова, мама гневно покидает комнату. Все! Делать нечего! Пора за работу.