Владимир Болучевский - Двое из ларца

Сказалось ли отсутствие того самого «понимания», которое всегда можно было обрести у старых друзей, ввалившись к ним в дом среди ночи с бутылкой водки, и которого он лишился, оказавшись в психологическом вакууме, загонявшем его в иссушающую мозг и разжижающую душу бездну запоя, или причиной стало что-либо иное, но перед Мишкой Лазарским пугающе замаячило то, что американцы называют своим страшным словом «крэш». И полетел он спасаться на историческую родину, то есть в Россию, в город на Неве.

Появился он у Адашева-Гурского в роскошном шерстяном пальто, кашемировом костюме, шелковой рубашке, счастливый и пьяный в зюзю.

– Сашка, – говорит, – у меня там родители старенькие, новая семья, сын родился, но я решил, что все равно вернусь. Хоть под старость, но вернусь. Домик в деревне куплю, в Лимовже, например, у Васьки Морозова. Будем вместе в баньке париться, а, представляешь? Только мне пока подшиться надо, иначе сдохну. Факт. А там не подшивают. Бздят. Врачебная этика не позволяет или еще что… Они там только на собрания анонимных алкоголиков посылают. Ты знаешь это что? Помесь комсомольского собрания с какой-то эксгибиционистской херней. Душу я там перед всеми свою выворачивать должен. Ага, сейчас… Короче, сплошной баптизм сраный. А мне подшиться надо, чтобы страх был.

Я тут еще пару деньков погуляю, а потом – в больничку частную на Васильевском, она здесь рядом, на Косой линии. У тебя вещи оставлю на всякий случай, здесь вот деньги на полный курс, сорок баксов в день, представляешь? И еще за подшивку отдельно. Вот мой билет обратный, паспорт, мало ли что. Через пару дней мне железно надо ложиться, чтобы успеть к отлету. Если я… ну, заколбашусь или еще что, ты меня хоть силой, но уложи, ладно? Я у Наташки своей бывшей ключи от квартиры взял, она в Москву улетела к хахалю какому-то, я там пока и поселюсь. Что мне тебя-то стеснять? Телефон, адрес помнишь? Ну вот… Слушай, я тут такую девку зацепил, я поеду, а? Да! Анекдот такой: приходит мужик с жуткого бодуна в магазин на Ракова, а тот закрыт. Час где-то нужно перетоптаться. Ну, он-в Русский музей. Подходит к великому полотну бессмертного, нет, наоборот, к бессмертному полотну великого Карла Брюллова «Последний день Помпеи», стоит возле него, смотрит, смотрит, а потом хватается руками за голову и стонет: «Все попа-а-дало-о-о…» А? Ну, пока, я отзваниваться буду.

И вот сегодня, часа в три ночи, раздался в доме у Гурского телефонный звонок:

– Сашка, я умираю. Приезжай, если можешь, немедленно. Я у себя на Черной речке, дверь не запираю…

Александр поймал такси и минут через пятнадцать, войдя в квартиру бывшей жены Лазарика, наблюдал следующую мизансцену: стол в комнате был опрокинут, одежда разбросана, стекло внутренней рамы большого окна выбито, все вокруг заляпано кровью, на диване, голый по пояс, с полуспущенными брюками лежит Мишка, а на спине у него и на левом боку резаные раны кровоточат.

Адашев немедленно вызвал «скорую». Потом еще раз обвел взглядом комнату, подумал и вызвал милицию.

Обе службы быстрого реагирования подъехали одновременно, минут через сорок. Все это время Мишка лежал на диване совершенно неподвижно, не подавая никаких признаков жизни.

Трое стражей порядка, стоя у двери, оглядывали разгром, а представитель бригады эскулапов склонился над бездыханным телом, коснулся артерии на шее, нащупал пульс, а потом попытался произвести какие-то манипуляции с ранами на спине.

Лазарский замычал от боли, приподнял голову и, не открывая глаз, совершенно внятно произнес, ни к кому не обращаясь: «Какого хера?..»

Для милицейского наряда это как будто послужило паролем, сигналом к действию. Старший из них, офицер, шагнул к дивану, похлопал лежащего по щекам, приподнял его голову и стал громко, как у глухого, спрашивать:

– Что тут у вас произошло? Вы слышите? Что произошло? Вы знаете этого человека? – Он указал на стоящего рядом Адашева-Гурского. – Вы его знаете?

Лазарский приоткрыл мутные глаза, попытался было пьяно улыбнуться, но вместо этого болезненно поморщился и сказал:

– Этого? Конечно… Он вор, бандит и убийца, арестуйте его немедленно!

Потом он попытался еще что-то сказать, но у него уже ничего не получилось, он ткнулся носом в диванную подушку и опять заснул сном смертельно пьяного человека. Офицера, по всей видимости, учили, что любое преступление необходимо раскрывать по горячим следам, посему на руках ничуть не готового к такому повороту дел Александра Васильевича Адашева-Гурского защелкнулись наручники.

Доктор остался хлопотать над телом Лазарского, а Гурского упаковали в автомобиль, где дверцы изнутри не открываются.

И вот теперь он сидел на нарах и рассуждал о том, что вдруг, не дай Бог, конечно, Лазарик скрипнет? Что тогда, пятерик или химия? И то, и другое он готов был принять с христианским смирением, ибо видел в этом промысел Божий, но все равно было как-то обидно. Живешь-живешь…

Петр Волков еще не до конца проснулся, когда сел за руль своего джипа и поехал в больницу, в которую, по сведениям справочной «скорой помощи», был доставлен с улицы Торжковской Михаил Лазарский с резаными ранами мягких тканей.

В приемном покое ему показали, где находятся операционные, и вот сейчас, шагая по длинному коридору, он увидел «потерпевшего», который выходил из какой– то двери в расстегнутой рубашке, натягивая на себя свитер и пытаясь поцеловать ручку молоденькой сестричке, несущей его пальто.

– Эй, гай! – окликнул его Волков. – Хай! Ю ол райт?

– Петюня!.. – Лазарский, позабыв про сестричку, обнял Волкова. – Вот кого люблю! А тебя уже нет, – он забрал у девчонки свое пальто. – Ты ханжа и зануда. Ну поехали ко мне, а? Ну почему нет? Ладно, прощай навеки, несчастная. Петь, а ты сюда на прививку? Она замечательно колет, прямо в вену попадает, как я в… ну, в это самое, с первого раза и совсем небольно. Я ей говорю, мол, поедем, убедишься, а она стесняется, дурочка… Петь, а где Гурский? Я ему звоню, звоню, мне тут из кабинета разрешили.

– В тюрьме.

– Вот те раз… Как это? – Михаил попытался надеть пальто и сморщился от боли. – Чего случилось?

– Да порезал тут одного.

– Иди ты… Ну, значит, тот не прав был, видимо. Давай терпиле денег дадим, чтоб заяву забрал, а? У меня еще остались.

– Да он не возьмет.

– Вот еще… Смотря сколько дать.

– Да он ни копейки не возьмет, я его знаю.

– Ерунда это. Когда случилось?

– Сегодня ночью. Гурского сразу и упаковали.

– Так. А этот… которого он… где? Живой?

– Да мало того, он еще и пьяный. Прямо здесь.

– Здесь? В больнице? А… ну да, поэтому ты и… – Лазарский, постепенно трезвея, взглянул Волкову в глаза. – Петь, ты что хочешь сказать?..

– Да ничего я не хочу, ребята, я спать хочу.

– Ага… Понял-понял-понял-понял… Я ж ни черта не помню. Девку зацепил одну, кабак там, то-се, потом ко мне поехали, я еще с собой взял, ну и закуски тоже. А потом, видимо, задремал, что ли, слышу – дверь хлопнула, я за ней во двор-то выскочил, но пока пальто надевал, она и упылила. А у меня дверь захлопнулась. Ну, первый этаж, не страшно. Высокий, правда, – помнишь? – но я на подоконник забрался, форточку открыл, а в одежде не пролезть. Стал раздеваться и пальто там, пиджак, рубашку заодно – все в форточку и закинул, а потом сам полез. Но между рамами и провалился. У меня же старый фонд, между рамами же… – Он развел руки. – Ну вот, я спиной-то стекло и выдавил. Это я еще вроде помню. Ввалился, порезался весь, стол свернул и все, что на нем было, переколотил. Больно… и кровища кругом. Я звоню Гурскому, мол, приезжай, если можешь. Потом допил еще полбутылки коньяку, а вот дальше… ни фига не помню. Очнулся только здесь, когда меня штопали. Ну, там ерунда, кое-где зашили, правда, а так – йодом намазали да пластырем залепили. А Сашка-то при чем?

– Он к тебе приехал, вызвал «скорую» и ментов. У тебя же там явное «после совместного распития, на почве личной неприязни».

– Вообще-то, похоже, наверное…

– Врачи к тебе сунулись, а ты их нелюбезно весьма. А ментам и вовсе брякнул:»Это он меня». И на Гурского указал.

– Ш-шит… Я ж пошутить хотел, видимо. Видимо, я… Петя, чего же мы стоим?

– «Пошутить», «видимо»… Ты там у себя на Брайтоне тоже так с ментами шутишь?

– Ну да, там пошутишь. Там они сначала стреляют, а потом уже спрашивают. А потом все равно стреляют, потому что по-русски до сих пор ни хрена не понимают. Петр, ну поехали уже, фака мазэ…

Они уселись в машину и выехали из больничных ворот.

– Как думаешь, получится? – робко спросил у Волкова Лазарский.

– Верю, ждет нас удача. На святое дело идем – друга с кичи вызволять. Ты вот только историю эту про форточку, про дверь захлопнутую и прочее придержи, ладно? А рассказывай, что я тебе сейчас скажу…

Лязгнули запоры на железной двери. В дверном проеме появился все тот же крупный, навсегда уставший сержант с печальными глазами.