Борис Львович - Актерская курилка

Генриэтта Яновская ставила в Московском театре им. Моссовета пьесу И. Грековой "Вдовий пароход" Я помогал ей: делал песенный ряд спектакля. Во время репетиции Яновская завопила: "Боже мой, веревку мне принесите, я сейчас повешусь прямо тут, посреди сцены!.." Ну и так далее – обыкновенные режиссерские истерики. Прокричавшись, она собралась было продолжать репетицию дальше, но вдруг увидела рядом заведующую реквизиторским цехом. "Что вы здесь стоите? – спросила Яновская. "Ну как же, – переводя дух, ответила та, – вы же веревку кричали… Вот, я принесла!"

Одно время почему-то было запрещено использовать на сцене стартовые пистолеты, очень удобные для имитации стрельбы. Категорически предписывалось иметь на сцене макет оружия, а выстрелы подавать из-за кулис. И вот в одном из театров на краю каменоломни стоит связанный комсомолец, а фашист целится в него из пистолета. Помреж за кулисами замешкался – выстрела нет и нет. Фашист ждал-ждал и в недоумении почесал себе висок стволом пистолета. Как раз тут и грянула хлопушка помрежа. "Фашист", будучи артистом реалистической школы, рухнул замертво. Тогда "комсомолец", понимая, что ответственность за финал спектакля теперь ложится на него, кричит: "Живым не дамся!" – и бросается в штольню. Занавес.

В одном театре, где мне пришлось ставить спектакль, был рабочий сцены, которого увольняли за пьянство каждый месяц. Уволят, а через неделю обратно берут: работал он в этом театре лет двадцать, все спектакли знал и ставил декорации классно. Однажды весь театр отмечал премьеру, а ему все договорились не наливать ни под каким видом, ибо во хмелю был противен и приставуч. Он шлялся из цеха в цех, везде его гоняли, наконец, под сценой он увидел трех электриков, уже разливших "по стакану" и собиравшихся опрокинуть без всякой закуски. "Молодые, – подлизался алкаш, – налейте, не обижайте старика! Вы мне – полстакана, а я вам яблочко, а?" Налили ему. Выпили, занюхали рукавом. Молодые говорят: "Ну давай скорей свое яблочко!" Тогда этот хитрован раскинул руки и, заголосив: "Эх, яблочко!..", – пошел вприсядку.

Главный режиссер, мэтр, народный-перенародный, лауреат и профессор, в окружении стажеров и учеников ведет репетицию. Он настолько увлекся глядящей в рот аудиторией, что начал читать ей лекцию о Системе Станиславского, напрочь забыв о скучающем на сцене актере. Дойдя до темы "Пауза и внутренний монолог", вдруг вспомнил о нем: "Пожалуйста, Олег, вашу сцену – сначала. Но попрошу подробно по Системе: прежде – пауза, точный внутренний монолог, а уж когда подведете себя к тексту, только тогда – первая фраза…"

В зале – гробовая тишина. Артист сидит, как сидел, за столом, опустив голову на руки. Долгая пауза… Мэтр вполголоса: "Молодец, Олег… Вижу процесс… Блестяще! Посмотрите, друзья, вот настоящий внутренний монолог, вот она – Система! Великолепно, Олег… Вот сейчас… Все!!! Теперь – можно! Давай текст, умница моя!"

Стажеры затаили дыхание. Артист сидит, как сидел. Длиннющая пауза. Все ждут. Вдруг крик мэтра: "Оле-е-е-г!!"

В ответ раздается мощный храп Олега.

В ТЮЗе одного из больших российских городов шел спектакль о молодом Ленине. В финале первого акта молодая актриса выходила на авансцену и выкрикивала в зал: "Слава Богу, в России никогда – слышите, никогда не было рабства!" По щекам ее текли слезы, зал неизменно взрывался аплодисментами. После спектакля, снимая грим, она спросила у соседки по гримуборной: "Таньк, а че это я ерунду какую кричу: в России не было рабства? На самом деле было же!" Та, окончившая до театрального училища три курса исторического факультета, объяснила ей наставительно, что, да, Россия в своем развитии миновала период рабовладения.

"Ну да, говори мне, – махнула рукой первая. – А "Раб Петра Великого"?"

В киевском TЮЗe работала реквизиторша Этя Моисеевна, – пришла в театр смолоду, состарилась в нем и была ему безумно предана. Среди артистов слыла мудрой советчицей и славилась лапидарностью изречений. Вот некоторые Этины перлы.

"…Девочки, мужчина, как прымус: как его накачаешь – так он и горит!"

"Ой, какого он роста – как собака сидя!"

"Дура, что ты повела его в кино – там каждая лучше тебя! Ты поведи его в парк – там одни деревья!"

"Деточка моя, запомни: семейная жизнь, как резинка – чуть сильнее натяни, она тут же лопнет!"

"…Когда Абраша хочет выпить, я тут же покупаю чекушку – с товарищами он бы выпил литр!"

"Я лежала в больнице – Абраша пришел за месяц два раза. Я не в обиде, я понимаю: он мужчина – его раздражает односпальная кровать!"

В провинциальном театре ставили "Горе от ума". Долго репетировали, наконец – премьера! Народу битком, все городское руководство в зале, вся пресса. А надо сказать, что обычно театр посещался слабенько, и для привлечения зрителей дирекция повесила объявление, что перед началом спектакля и в антракте зрители могут сфотографироваться с любимыми артистами. Так вот, минут за пятнадцать до начала премьеры бежит к исполнителю роли Чацкого молодой актерик, стоящий в спектакле в толпе гостей в доме Фамусова, и просит: "Володь, будь другом, дай мне костюм Чацкого из второго акта – с мамой сфотографироваться!" Тот, весь в предпремьерном волнении, отмахнулся: мол, возьми.

Прозвенел третий звонок, начался спектакль, подошел момент выхода героя. Слуга произнес: "К вам Александр Андреич Чацкий!..", и тут мимо стоящего "на выходе" главного героя вихрем пронесся молодой в костюме из второго акта. Он, как положено, упал перед Софьей на колено, произнес: "Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног!" Обалдевшая Софья ответила, и спектакль покатился дальше. За кулисами творилась дикая паника, прибежали главный режиссер и директор, убеждали Чацкого не поднимать скандала в присутствии всего города. Самозванец доиграл до антракта, худо ли, хорошо – об этом история умалчивает, и скрылся, как провалился куда. После антракта главный режиссер объяснил публике что-то невразумительное насчет болезни и замены, и все стало на свои места. Нарушитель спокойствия больше в театре не появился. Костюм из второго акта в театр принесла его мама, сообщившая, что роль Чацкого была голубой мечтой ее мальчика с самого детства, поэтому она нисколько его не осуждает. А мальчик теперь уехал работать в другой театр, в какой – она не скажет даже под пыткой…

Режиссер Костя Баранов рассказал мне историю, которая случилась в одном из российских академических театров, очень гордящихся своей традиционностью и приверженностью всему русскому. "Тридцать пять лет проработал, – жаловался Косте старый актер этого театра, – тридцать пять пар лаптей на сцене сносил, а фрака не нашивал!" Как-то главный режиссер этого театра, чтобы подчеркнуть серьезность и академичность своего предприятия, поставил в репертуар на 1 января, в 12 часов дня (!) трагедию "Царь Борис". Не сказочку какую, а именно эту махину! И вот в новогоднее утро – полный зал родителей с детьми. На сцене тоже полно народу: вся труппа, еле стоящая "с крутого бодуна" в тяжеленных кафтанах, на возвышении царь Борис, просит у бояр денег. Канонический текст такой: "…Я не отдам – дети мои отдадут, дети не отдадут – внуки отдадут!" Царь, еле ворочая языком, произносит: "Я не отдам – внуки отдадут, внуки не отдадут…" И замолкает, понимая, что брякнул что-то не то, и надо выкарабкиваться. После паузы кто-то из толпы внятно произносит: "Местком отдаст!" Под хохот зала и труппы царь Борис стаскивает с головы шапку Мономаха и со стоном: "Больше не могу!" – падает на руки бояр.

В уфимской драме идет спектакль "Ночная повесть": группа подонков в лесном домике терроризирует хороших людей. В финале приходит помощь, но бандит по кличке Косой убивает юношу Марека. В этот день у актера, играющего Косого, случилась ужасная беда с желудком. Он терпел изо всех сил весь второй акт, но за минуту до финала не выдержал: вместо того, чтобы убить Марека, бросил нож и кинулся со сцены вон. Возникла огромная пауза: нож валяется на полу, все смотрят друг на друга… Вдруг актер Шкарупа, игравший роль "хорошего" Фотографа, решил "взять огонь на себя". Подхватив с полу нож, он решительно двинулся на Марека, но остановился, сообразив, что Фотограф не может убить его ни при каком раскладе. Еще несколько секунд повращав глазами, Шкарупа издаем дикий крик "А-а-а!" – и, широко размахнувшись, тыкает нож себе в сердце. Занавес.

История показывает, что интерес к театру в обществе развивается волнообразно. То народ валом валит, очереди за билетами и запись по ночам, а то вдруг месяцами никого. А жить-то надо каждый день, и театральное руководство пускалось, бывало, во все тяжкие, лишь бы заманить людей в театр. Директор одного городского театра в Грузии организовал в фойе хинкальную. Приходя в театр, зрители делали заказ, а уж потом, во время спектакля, хинкальщик в белом колпаке заходил в зал и, приглушив, конечно, голос, сообщал: "Щистой-сэдмой ряд – хынкали готов!"