Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь

— Осторожно, Пьер! Не разбейтесь, мой фарфоровый мальчик!

Фанни, одетая в простое гладкое платье, стояла посреди залитой солнцем залы и от этого казалась золотой статуей, Прекрасной статуей, чей смех так звонок и мелодичен, что похож…

Похож…

Увы — не похож. Виолончель нипочем не заставишь так смеяться…

— Черт бы побрал эту музыку! — недовольно пробормотал он и проснулся.

Навязчивые мысли о новом произведении, не оставляющие его в покое даже во время сна, оборвали радостный сон в самом начале. Он не успел ни обнять Фанни, ни поговорить с ней. Даже запаха ее не успел почувствовать…

Удивительно — в отличие от всех прочих женщин, пахнущих удушливой смесью ароматов, главными нотами которой являются запахи пудры, духов и пота, Фанни пахла ландышами. И чуть-чуть фиалкой, когда сердилась…

Он закрыл глаза и полежал так некоторое время. Тщетно — сон не думал возвращаться.

Досадуя на самого себя, он откинул прочь тяжелое одеяло, сел в кровати и зашарил по полу босыми ногами в поисках домашних туфель, подбитых мехом.

В спальне было темно как ночью — двойные бархатные портьеры не пропускали ни лучика. Вдобавок они полностью поглощали уличные звуки и при этом превосходно сочетались с обстановкой. Темно-синие, с изящным серебряным узором, портьеры обошлись в кругленькую сумму, но он никогда не жалел денег на красивые и добротные вещи.

Он ценил красоту и умел находить ее почти во всем…

Окна открывать не хотелось — это впустило бы в уютную обитель шум и суету большого мира и окончательно испортило настроение. Он нащупал на комодце красного дерева, стоящем у изголовья, коробку со спичками и со второй попытки зажег одну. Переждал мгновение, давая глазам возможность привыкнуть к свету, и проворно зажег все три свечи, торчавшие из простого медного канделябра, стоящего тут же, на комодце.

Канделябр однажды принес ему Иосиф, ученик и нежный друг. Сверкал из-под пенсне глазами и клялся, что сия невзрачная вещица принадлежала самому Моцарту. Поверить в это было трудно, тем более что по первоначальной версии даритель якобы приобрел реликвию в Берлине, а часом позже вместо Берлина уже была названа

Вена. Но бог с ним, вдохновенное вранье, как и любое человеческое творчество, заслуживает награды — поэтому он от уточнений воздержался, поблагодарил за подарок, поставил его на видное место, да так с ним и свыкся.

Свечи горели ровно и тепло. Пренебрегая халатом, он в одной рубашке уселся в кресло и позвонил в колокольчик, оповещая о своем пробуждении.

В ожидании завтрака прикинул в уме «свою бухгалтерию». Итог, как всегда, оказался печальным — долги росли, а доходы за ними не поспевали. Нет бы наоборот.

— Вот ведь удружил дядюшка! — сказал он в пространство давно привычное. — Напророчил, оракул Дельфийский!

Будучи от природы человеком суеверным и мнительным, он не мог простить родному дяде, брату отца, Петру Петровичу, его слов:

— Ты что, спятил, Петруша?! Юриспруденцию менять на трубу?! Карьеру собственноручно погубить?! Опомнись, пока голодать не начал!

Голодать, слава богу, не пришлось, а вот жить сочинителю музыки было… стеснительно, порой даже весьма. Особенно если этот сочинитель с детства привык к хорошей жизни и совершенно не способен экономить. Он снова пожалел о том, что отказался от сотрудничества с «Русскими ведомостями». Должность музыкального репортера позволяла зарабатывать нелишнюю толику денег без особых хлопот. Почти четыре года… И с какой стати это занятие вдруг показалось ему постыдным? Он ни о ком не писал таких мерзостей, которые…

Нахлынувшая печаль зазвучала мелодией, пронзительной и тягучей одновременно. Он вскочил на ноги, бросился к открытому бюро и заскрипел пером по бумаге, мурлыча под нос нечто невнятное.

Скрипнула дверь — Алексей принес завтрак. Неслышно переставил все с подноса на стол и удалился.

Заканчивал он в тусклом свете единственной свечи — две другие уже догорели. Пробежал глазами по исписанным листам, проиграл музыку в уме и остался доволен. Вспомнил про прерванный сон, но уже с предвкушением чего-то хорошего — Фанни всегда снилась к добру.

Встал, прошелся по комнате, подошел к столу, не присаживаясь, отщипнул кусочек ветчины, другой… На третьем остановился и, не прибегая к услугам колокольчика, громко позвал:

— Алеша!

Алексей явился тут же, должно быть, ждал за дверью.

— Доброго вам утра, Петр Ильич". Можно убрать? — спросил, показывая глазами на завтрак.

— Убирай, — разрешил он. — Писем нет?

— Пишут! — ответил Алексей, что означало «нет». — Газеты?

— В печь газеты! — мгновенно вспылил он, вспомнив вчерашний «московский фельетон». — Чтобы и духу их не было!

— В печи им делать нечего, — рассудительно ответил хозяйственный камердинер. — В хозяйство пущу, на обертку.

— Только гляди — провизию в них не завертывай! — погрозил пальцем он. — Они же ядом пропитаны.

Алексей согласно кивнул и ничего не ответил. Золото, а не человек! Все знает — и когда отвечать, и когда смолчать, и это в столь юные годы! Еще бы не вздыхал печально, когда просишь третий графинчик коньяку принести…

День начался.

Пора было отправляться в консерваторию. «Господи! Терпеть практически ежедневно такую скуку ради двух тысяч в год способен только мученик от музыки», — подумал он.

Внимание публики на Большой Никитской невольно задерживалось на мрачноватом, довольно красивом, немолодом уже, господине, видимо чем-то всерьез расстроенном. Глядя прямо перед собою, он скорым шагом дошел до дворца Воронцовых, где располагалась консерватория, и скрылся за массивными дверями.

Швейцар Григорий, принимая пальто и цилиндр, негромко сказал:

— Вас, Петр Ильич, Николай Григорьевич просил зайти.

И при этом позволил себе, скотина, улыбочку. Вернее, не улыбочку, а самое ее зарождение — этакое фривольное движение уголками губ. И глазками масляными в сторону директорского кабинета повел.