Мишель Моран - Нефертари. Царица египетская

Во времена Восемнадцатой династии был период, когда Египтом правила семья царицы Нефертити. Царица и муж ее, фараон Эхнатон, отвергли древних египетских богов и стали поклоняться таинственному богу солнца Атону[2]. Нефертити посмертно осудили как еретичку, однако Египтом продолжала править ее дочь Анхесенамон вместе со своим сводным братом Тутанхамоном. В возрасте приблизительно девятнадцати лет Тутанхамон умер от болезни, и престол захватил отец Нефертити — визирь[3] Эйе, который властвовал всего год. После его смерти из царской семьи осталась в живых только младшая сестра Нефертити — Мутноджмет.

Полководец Хоремхеб, понимая, что Мутноджмет сама не сможет заполучить египетский престол, желал узаконить собственные на него притязания и принудил ее выйти за него замуж. Мутноджмет скончалась в родах; так завершилась эта эпоха в истории страны. Хоремхеб положил начало Девятнадцатой династии, передав трон военачальнику Рамсесу. Но Рамсес Первый был уже немолод; вскоре он умер, и корона перешла к его сыну, фараону Сети.

И в 1283 году до нашей эры род Нефертити представляла только дочь Мутноджмет — Нефертари, сирота, живущая при дворе фараона Сети Первого.

Мне кажется, что если посидеть в тишине, подальше от дворца, от придворной суеты, то я смогу припомнить себя в самом раннем детстве. Смутно видятся гладкие плиты пола, приземистые столики с ножками в виде львиных лап. Помню запахи кедра и акации от ларцов, в которых няня хранила мои любимые игрушки. Если посидеть денек под сикоморами, где ничто, кроме ветра, не отвлекает моих мыслей, то вспоминаются звуки систров[4], звеневших во внутреннем дворе, где курились благовония. Но картины эти выглядят очень туманно, словно смотришь сквозь толстое полотно, а первое мое явственное воспоминание — Рамсес, рыдающий в темном храме Амона[5].

То ли я упросила, чтобы мне позволили пойти с ним, то ли няня, которая хлопотала у ложа больной царевны Пили, не заметила моего ухода. Мы шли по темным залам храма, и лицо Рамсеса сделалось в точности как у нарисованной на фреске женщины, молившей о милости богиню Исиду. Мне было шесть лет, и болтать я могла непрерывно, но понимала уже достаточно многое, а потому в тот вечер рта не раскрыла.

В дрожащем свете нашего факела мимо проплывали изображения богов. Мы достигли внутреннего святилища, и Рамсес произнес:

— Жди здесь.

Я подчинилась и спряталась подальше в тень, а он подошел к огромной статуе Амона, освещенной расположенными по кругу светильниками. Рамсес опустился на колени перед творцом всего живого. У меня в висках стучала кровь, заглушая и без того еле слышный шепот, но последние слова Рамсес выкрикнул:

— Помоги ей, Амон! Ей только шесть лет. Прошу, не позволяй Анубису[6] забрать ее. Она совсем дитя!

У противоположной двери святилища что-то шевельнулось; шорох сандалий по каменному полу дал Рамсесу понять, что он не один. Рамсес поднялся, вытирая слезы, а я затаила дыхание. Словно леопард, из тьмы возник человек. На плечах у него, как у всех жрецов, лежала пятнистая шкура, левый глаз зловеще багровел, словно озеро крови.

— Где фараон? — сурово спросил верховный жрец Рахотеп.

Девятилетний Рамсес, собрав всю свою храбрость, вышел в освещенный круг и сказал:

— Фараон во дворце, господин. Он не может оставить мою сестру.

— Тогда где твоя мать?

— Она… тоже там. Лекари говорят, моя сестра умрет!

— И твой отец послал детей, чтобы обратиться к богам?

Только теперь я поняла, для чего мы сюда пришли.

— Я поклялся отдать Амону все, что он только захочет! — воскликнул Рамсес. — Все, что у меня когда-нибудь будет!

— Твой отец даже не захотел позвать меня?

— Он хотел! Он просил тебя прийти во дворец. — У Рамсеса дрогнул голос. — Как ты думаешь, Амон ее исцелит?

Верховный жрец двинулся по каменным плитам.

— Кто знает?

— Я встал на колени и пообещал ему все, что он захочет. Я все сделал, как полагается.

— Ты-то, может, и сделал, — бросил верховный жрец. — А вот сам фараон в мой храм не пришел.

Рамсес взял меня за руку, и мы пошли во внутренний двор, глядя на колышущийся впереди подол верховного жреца. Тишину ночи пронзил голос трубы. Во дворе появились жрецы в белых одеяниях, с неразличимыми в темноте лицами, и я вспомнила про мумию бога Осириса[7]. Верховный жрец скомандовал:

— Во дворец, в Малькату!

Предшествуемые факелами, мы двинулись во тьму. Наши колесницы летели сквозь прохладную ночь к Нилу. Вскоре мы переправились через реку и приблизились к дворцу. Стража сопроводила нас в зал.

— Где семья фараона? — спросил верховный жрец.

— В спальне царевны, господин.

Верховный жрец стал подниматься по ступеням.

— Она жива?

Стражники не отвечали; Рамсес пустился бегом, а я поспешила следом, боясь оставаться в темном зале.

— Пили! — крикнул он. — Пили, подожди!

Рамсес перескакивал через две ступеньки; перед ним расступились вооруженные стражи у входа в покои Пили. Рамсес толкнул тяжелые деревянные двери и замер. Я вгляделась в полумрак. Воздух был тяжел от благовоний, царица в скорбной позе склонилась над ложем. Фараон стоял в тени, вдалеке от единственной горевшей в комнате лампы.

— Пили… — прошептал Рамсес и закричал: — Пили!

Его не заботило, что царевичу плакать не пристало. Он подбежал к кровати и схватил руку сестры. Глаза у нее были закрыты, худенькая грудь больше не сотрясалась от холода. Царица Египта зарыдала.

— Рамсес, прикажи, чтобы звонили в колокола.

Рамсес посмотрел на отца так, словно царь Египта мог победить саму смерть.

Фараон Сети кивнул сыну:

— Иди.

— Я так старался! — воскликнул Рамсес. — Я умолял Амона.

Сети прошел через комнату и обнял сына за плечи.

— Знаю. А теперь прикажи звонить в колокола. Пили забрал Анубис.

Я видела, что Рамсес не в силах уйти от сестры. Она всегда боялась темноты, как и я, и ей будет страшно оттого, что все вокруг плачут. Рамсес медлил, но голос отца звучал твердо:

— Иди.

Рамсес посмотрел на меня, и я поняла: нужно пойти с ним.

Во дворе под корявыми ветками акации сидела старая жрица, держа в морщинистых руках бронзовый колокол.