Ани Сетон - Очаг и орел

В ночь страшной бури таверна опустела. Немного раньше сюда забрели случайные посетители из местных, сейчас уже постоянно жившие на берегу, по старости не выходившие в море ловить рыбу. Они были встревожены, кружки дрожали в их старческих руках, когда они прислушивались к бешеным порывам ветра. Рев бури в Большой гавани, в двухстах ярдах отсюда, заглушал звон кружек и редкие реплики людей.

Эспер, съежившаяся на стуле возле кухонного очага, могла видеть то, что происходит в пивном зале, через полуоткрытую дверь. Она смотрела на лицо матери. Та стояла за прилавком в противоположном конце зала, прислушиваясь, как и другие, к дикому грохоту. Даже подавая новую порцию пива, она смотрела не на людей, а в окно, ее крупное веснушчатое лицо было встревоженным.

Эспер это казалось странным, сама-то она любила штормовой ветер. Девочка с удовольствием ощущала тепло и уют родного дома в такие часы. От всего дома исходило чувство нежности и умиротворения. Снаружи ревет ветер, совсем как бык Рида на пастбище, но ни бык, ни буря здесь не страшны.

Эспер отодвинула стул от очага и прислонилась к буфету, где мать держала запасные горшки и кастрюли.

Девочке нравились кухонные запахи. Пахло жареной свининой из печи, рыбой, тушившейся на тагане под горящими поленьями, воском, которым натерты были дубовый стол, скамейки и большой ларь — ужасно старомодный, по словам мамы. Говорили, что этот ларь стоит здесь уже лет двести; мама говорит, что на него страшно смотреть — он весь в зарубках от ножей и следах от искр. Но папа не хочет с ним расставаться. Он любит старые вещи, которые были здесь всегда.

Новый шквал ветра обрушился на дом, и вода потекла по оконным стеклам.

— Дождь пошел, — сказал старый Саймон Граб, вытирая рот рукой, — дрянь погода. Поганый ветер с юго-востока, с Карибских островов, что ли? Опять в сентябре буря разыгралась. — Он вышел из-за стола и положил на прилавок три пенни, мать тут же убрала их в кассовый ящик.

— До Отмелей дойдет, как думаете? — спросила она. Голос у нее был как всегда резкий, но Эспер вздрогнула. Она почувствовала, что мать чего-то боится. Девочка почувствовала также и страх троих стариков, которые, не отвечая на вопрос хозяйки, пошли к двери, ступая осторожно, словно по качающейся палубе. Когда они выходили из дверей, на дом обрушился еще один удар и со стороны Франт-стрит донесся шум волн.

— Мама, я боюсь, — прошептала Эспер. Она подбежала к матери и уткнулась лицом в ее коричневую ситцевую юбку. — Боюсь, что море дойдет до нас. Не надо пускать его сюда.

Сьюзэн Ханивуд заперла дверь на тяжелый железный засов.

— Все может быть, — сказала она равнодушным голосом, — но дом устоит. Принеси тряпку, пол надо вытереть. И не бойся, ничего страшного не будет.

— Но ты испугалась, мама, — настаивала девочка, хотя страх ее улегся: дом был закрыт, это успокаивало ее.

Сьюзэн стерла со стола следы от пивных кружек, заперла дверь в зал и занялась тушившимся палтусом. Затем она заговорила, явно сердясь:

— Быстро же ты забыла про Тома и Уилли.

Девочка посмотрела на мать, пораженная ее внезапной неприязнью, хоть и знала, что та всегда любила ребят больше.

— Но они же далеко в море, на кораблях, — прошептала она.

Сьюзэн швырнула на стол оловянные миски.

— А завтра-послезавтра туда дойдет буря, — сказала она. — Совсем, как в двадцатом, перед тем как я встретила твоего отца. — Она сжала побледневшие губы и развязала завязки фартука на своей полной талии. — Зови папу — ужин готов. Я пойду посмотрю, в своем ли уме твоя бабушка, сможет ли она поужинать.

Эспер, удивленная и огорченная, прислушивалась к тяжелым шагам матери, направившейся в спальню, расположенную рядом с кухней. Мама не любила старую бабушку — папину мать. Но, кажется, никогда раньше не была такой сердитой. Мама была даже добра к ней, кормила ее с ложечки и качала в большой качалке, когда на бабушку находило, бывало, помрачение и она начинала плакать и думала, что она опять маленькая. Эспер любила бабушку, ее рассказы, ее ласковые руки.

Девочка подошла к двери отцовой комнаты и постучалась. Ее отец проводил большую часть своей жизни в этой комнатке, существовавшей еще даже до появления здесь бабушки. Теперь ее стали называть «папиной комнатой». Там были стол, франклиновская печь и так много книг на полках и на полу, что в комнатке трудно было повернуться.

Отец открыл сразу, что случалось редко, и улыбнулся дочери. Он был близорук, сутул и худощав.

— Дикая ночь, Эспер, — сказал отец задумчиво. С момента ее рождения он любил эту девочку больше всех на свете и назвал ее Эспер в честь Вечерней Звезды, несмотря на решительные протесты жены. Он погладил рыжие волосы дочери рукой, запачканной чернилами, и пошел вслед за ней на кухню.

Эспер поставила на стол миску с дымящимся палтусом, но отец отодвинул ее, все еще погруженный в свои грезы. Он медленно продекламировал:

Эспер привыкла к стихам, которые он читал, и даже любила удивительные картины, которые они рождали в ее воображении, но сейчас она разделяла чувства матери.

— К черту твою поэзию, Роджер, — выкрикнула Сьюзэн. — Что ты знаешь о горе, о погребальном звоне и вообще о мире, если ты всю жизнь сидишь в этой комнате со своими книгами? — Она подтолкнула к нему миску и припечатала к столу кофейник.

Роджер Ханивуд поднял голову.

— Я только думал, что Шелли хорошо передал настроение этой ночи, — сказал он слегка насмешливым тоном, но руки его дрожали, и он словно ждал от дочери обычной поддержки. Но Эспер смотрела на мать. Но Сьюзэн не на шутку рассердилась:

— К черту твоего Шелли, кто бы ни был этот сукин сын! Ты слышал — вон буря началась? Не понимаешь разве, что это значит, бревно ты бесчувственное?

Ее зеленые глаза сверкали, лицо побагровело.

Эспер видела, что отец отступает, но он тем не менее ответил:

— Так бы сказала любая марблхедская рыбачка.

— А я такая и есть, мы все из рыбаков, и ты тоже, хоть уже лет тридцать не ступал ногой в рыбацкую лодку и от тебя не было проку ни как от рыбака, ни как от хозяина таверны, ни как от джентльмена из колледжа.

Эспер видела, как побледнел ее отец, и она ожидала увидеть вспышку ответного гнева, равного по силе материнскому. Но в кухне наступило молчание, нарушаемое только тяжелым дыханием Сьюзэн. А за окном от нового дикого порыва ветра сломалась ветка на большом каштане.