Джудит Тарр - Дочь орла

Она покачала головой. Она чуть не упала, но все же двинулась прямо к двери — и в дверь, прежде чем он заметил, что она ушла.

Она продолжала идти. Он не пошел за ней. Это ее слегка кольнуло. Может быть, вернулся Назир; или что-то другое задержало его.

Она не пошла во дворец, но отправилась в собор. В это время священники и каноники расходились по своим делам. Лишь один, в боковом приделе, гасил свечи, но не обратил внимания на Аспасию.

Аспасия присела на основание одной из колонн. Наверное, ей следовало бы встать на колени и молиться. Но в ней не было молитвы.

Или вся она была только молитвой.

Кордова. Прекрасная, просвещенная, на весь мир знаменитая своей мудростью Кордова. Она верила, что будет чувствовать себя там так, как говорил Исмаил. Исмаил почти обезумел от радости, но все же оставался Исмаилом: он не был подвержен фантазиям.

Над алтарем была мозаика, изображавшая Христа Вседержителя и Богородицу, сидящих на престолах во всем своем величии. А рядом был образ святого Маврикия в доспехах, воинственного святого воинственной церкви, здесь, у восточной границы. Перед ним стоял коленопреклоненный, но преисполненный гордости король. «Одо, — гласила надпись, — рекс германорум»; и добавлено новыми, более яркими буквами: «Магнус император». Оттон, король германцев, великий император. В один прекрасный день, может быть, надпись снова изменят, когда он станет императором Рима.

Он выглядел не таким, каким она его запомнила. Это был византийский царь, изображенный руками византийского мастера: смуглый, темноглазый, сурово торжественный. Суровостью он напоминал великого Оттона. Его сын и его внук были не такими. Они были более мягкими, более цивилизованными.

Плохо ли это, хотелось спросить у него. Мягкость для короля не достоинство. Но ведь даже Бог, являющий собой абсолютную Справедливость, сочетает ее с Милосердием.

Младший Оттон, ее Оттон, мог бы быть лучшим из них. Несмотря на нежный возраст, в нем была сила и пытливый ум. С самого рождения он понимал не только, что значит быть германцем, но что значит быть римлянином. Он мог бы создать мир заново.

Герберт говорил об этом перед своим отъездом, о том, о чем мечтали мудрецы, за что боролся Карл Великий и что утратили его наследники. Обновление Римской империи. Не просто создание империи варваров на западе. Воссоздание империи Рима.

Что такое Византия, как не одна бесконечная гонка за ее разрушающейся предшественницей на западе? Даже Юстиниан не сумел собрать ее; только отдельные части — они были утрачены, снова завоеваны, и утрачены вновь. Сами римляне стали ничтожны по сравнению с великими предками, просто кучка жалких скандалистов в руинах величайшего из городов.

Сила была здесь, на этой земле. Они все еще были варварами, эти франки, германцы и полуязычники-саксонцы, но они знали, что могут стать чем-то гораздо большим. Они были молоды, сильны и честолюбивы. Если они смогут объединиться, если смогут научиться мирно жить под властью сильного короля, они будут править всем миром.

Если и не всем миром, то большой его частью. Галлия, Германия, Италия, даже Испания, если Господь даст им силу и смелость рисковать. Это была Западная Империя.

Колонна, к которой она прислонилась, была холодной и твердой. Она где-то оставила плащ Исмаила. Только покрывало осталось при ней: по женскому свойству быть скромной в минуту полной растерянности.

Она не так много о себе мнила, чтобы думать, что она единственная, кто мечтает об империи, и что мечта эта погибнет, если она ее предаст. Были и другие, гораздо более сильные люди. Герберт. Архиепископ Адальберон в Реймсе. Феофано, которая дала Оттону законное право на Римскую империю. Едва ли Аспасия незаменима. Даже Генрих, чьего сына она обещала учить, может найти других учителей, не хуже, чем она.

Она трусит, вот в чем дело. Она цепляется за знакомое в ужасе перед новым. Здесь она чужестранка. В Кордове ее, может быть, больше поймут.

Она засмеялась, смех прозвучал резко и неестественно в тишине среди колонн. Так вот ее судьба: быть чужестранкой в чужой стране. Стремиться все дальше на запад, вслед за заходящим солнцем, пока не кончится Земля и перед ней не останется ничего, кроме Великого Океана.

Надо попросить Исмаила отвезти ее к морю. Может, он даже поймет, зачем ей это понадобилось. А если нет, что ж! Она упросит его. Ведь она станет его женой. Ей ли не знать, как жена управляется с мужем.

В праздник Петра и Павла, в городе Papa, Генрих Сварливый выразил формальное подчинение императрицам, которых так жестоко оскорбил. Он явился босой, в холщовой рубашке, как кающийся грешник, и стоял перед королевским советом, униженно склонив голову, и голос его звучал так покорно, как только может звучать голос мужчины.

Аспасия подумала, что он хорошо знает, как выглядит со стороны. День был такой теплый и ясный, людей собралось такое количество, что его главные устроители решили положиться на Божью волю и провести его под открытым небом. Для самых высокопоставленных лиц был устроен навес. Под ногами вместо ковров лежало широкое зеленое поле, вместо стен — город, река, холм и лес со всех сторон.

Генрих шел через многоцветную толпу вельмож и прелатов. Он шел с непокрытой головой, и волосы его под солнцем горели золотом. Он сбрил бороду. Лицо его было гладким, волевым и молодым. Рубашка была чистая и ослепительно белая. Ветер трепал ее, обрисовывая контуры великолепного стройного тела.

Он шел медленно, как полагается кающемуся. Иногда он останавливался, чтобы преклонить колени и перекреститься, получить благословение от епископов или аббата или прочесть молитву. Хор послушников из Фульды, востроглазых и шумливых, а когда наставник призвал их к порядку, ставших тут же ангелоподобными, вознес сладостные голоса в песнопении мессы Всех Святых:

Аспасия, наблюдая за Генрихом, заметила, как дрогнули усмешкой его губы. Может быть, ему даже польстило название Ирода Германского.

Его путь был тщательно рассчитан. Хор, перейдя к псалму, наконец завершил все радостным «Аллилуйя!». И как раз в этот момент он остановился перед возвышением, на котором сидели императрицы, а между ними, на более высоком троне, Оттон в шелковом одеянии и в золотой короне.

Оттон сидел очень спокойно. Он знал, почему он здесь и что совершил Генрих. Он рассердился, когда Аспасия объясняла ему это.

— Как он может быть королем? Я король!